свободная школа
Честно говоря, я немного завидую современным подросткам. Вы не хотите знать, чем я занималась в свои 15, но точно не слушала лекции про изучение визуального мира, современное искусство или этику искусственного интеллекта (последний, правда, тогда еще такой фурор не производил). А сегодня для ребят от 10 до 20 лет все это доступно – бесплатно, онлайн и от классных преподавателей, благодаря очень симпатичному мне проекту «Ковчег без границ». Особое тепло у меня вызывает курс Яна Левченко – моего преподавателя художественной культуры со второго, кажется, курса бакалавриата – чьи лекции (одни из немногих) вдохновляли и завораживали.
Помимо 24(!) курсов для детей и подростков, у Ковчега без границ запускается еще 10 программ для взрослых, нацеленных на людей из образования. Это не преподавательское или проектировочное мастерство, а скорей более глубокое погружение в предмет или смежные дисциплины. Хотя есть программы про то, как преподавать историю или философию – мне кажется, это крутое дополнение для любого гуманитарного профиля.
В общем, не теряйте шанс закончить академический год на высокой ноте. Для участия важно до 13 мая написать короткое мотивационное письмо с описанием намерений и интересов, возможностей и ограничений, целей и задач. Подробнее про все программы – на сайте Ковчега 👌
(часть 2)
Дальше пути методиста и методолога все больше расходились. Методистом назвали тех, кто прикладывает разные методики к обучению преимущественно в классической школьной или около того среде, методологом – тех кто экспертен в одной конкретной методологии и чаще всего работает в около-трениноговом (ака практическом) формате со взрослыми.
Жизнь не упростилась, когда в отечественный дискурс пришли instructional design и learning experience design – технически, ни методист, ни методолог не являются аналогами системной деятельности по проектированию обучения. ID закрепился как педагогический дизайн (и роль, соответственно, педагогический дизайнер), а LXD в худшем случае именуют также, а в лучшем переводят дословно – дизайнер образовательного опыта.
На практике же называть людей, что-то делающих с обучением, стали как угодно – в меру своей просвещенности в теме. Я бы сказала, что названия ролей содержат в себе не функционал (методист делает то, методолог другое…), а (пока что) маркируют причастность говорящего к тому или иному сегменту/сфере образования. Например, методолог прижилось в корпоративно-коммерческой среде, а новый виток популярности получило в середине 10-х с появление инстаграм-курсов. Мое предположение, что название методолога им принесли те самые бизнес-тренеры, которые совместили в себе корни классического тренинга для взрослых и его методологии, и специфического коммерческого целеполагания, которое заимствовали владельцы уникальной методологии обучения в запрещенной соц.сети. Методист – слово максимально понятное человеку из школьного (особенно гос) образования или в целом тех, кто работает с детьми или подростками. Педагогический дизайнер чаще всего понимают специалисты из сферы электронного обучения (elearning), кто в свое время пришел в корпорации рассказывать о том, что не тренингом единым. При этом наполнение ролей от позиции к позиции может быть драматически разным – смотреть надо, на мой взгляд, только на описание функционала, и уже исходя из него соотносить, кто нужен, как бы вакансия не называлась.
В заключении только вот что добавлю: так как методист и методолог слова отечественные, не пишите так про себя дословно в линкдине. Methodist на английском означает последователя методической церкви, а methodologist иногда встречается в контексте методов науки, но абсолютно не устоялось в создании обучения. Не знаете, как назваться для зарубежных HR – используйте универсальное learning/educational specialist. Это гораздо лучше, чем если вас примут за церковнослужителя.
вода и камень точит
Седьмой раз получила оценку прогресса от супервайзера ‘very good’ из восьми прожитых термов (еще один раз был excellent, когда я с отличием сдала магистерскую диссертацию), и впервые этим хочется гордиться, потому что в моих обстоятельствах вообще спасибо, что есть хоть какой-то прогресс. В связи с таким долгим сроком работы с одним человеком, который непреклонно демонстрирует веру в мои способности и эффектом, который это на меня производит, захотелось вспомнить и поделиться про веру в учеников – и как много зависит от учительского взгляда.
В 1965 году Роберт Розенталь и Ленор Якобсон поставили эксперимент в средней школе: они провели тестирование учеников, которое якобы определяло их потенциал, а потом рандомно разделили учеников на две группы. Первой сказали, что они обладают высоким потенциалам, вторые же были маркированы как «ну норм». Учителя, соответственно, также знали о якобы результатах студентов (и думали, что разделение взаправду) – вопрос был в том, будет ли учительское восприятие влиять на интеллектуальный прирост студентов. За год выяснилось, что те студенты, что были в группе с лейблом «высокий потенциал», действительно показали бо́льший прирост. Статью с результатами исследования Розенталь и Якобсон назвали Pygmalion in the Classroom, отсылая к силе смотрящего (в оригинальном греческом мифе Пигмалион – это скульптур, который так сильно любил свою статую, что она в итоге ожила).
С тех пор эксперимент неоднократно повторяли и в целом сила, с которой на нас воздействуют ожидания значимых для нас людей, стала общим местом – учителя должны верить в своих учеников и поддерживать их амбиции, чтобы те действительно достигали большего. Но вот впервые почувствовать это на своей шкурке я смогла только сейчас – возможно, это единственный учебный опыт в моей жизни, где доказывать, что ты не козел, мне пришлось ровно 2 месяца (до первой сдачи эссе). Потом я получала хоть и очень критическую, но несомненную поддержку и, самое главное, веру, что я справлюсь. И спустя уже скоро как три года поймала себя на мысли, что оттаяла настолько, что иногда даже верю в себя сама. Так что, видимо, и правда работает – хотя реабилитировать таких носителей пост-советской образовательной травмы, как я, пришлось существенно дольше, чем учеников в эксперименте Розенталя.
топ 1%
В моей любимой лекции по академической стратегии, где я рассказываю о том, как можно целенаправленно выстраивать процесс методического (учебного) и академического (содержательного) развития учебной организации, есть важное интро. Оно затрагивает вопрос фундаментальных ценностей институции и того, как эти ценности проявляются (и проявляются ли) в видимых артефактах. Идею артефакта предложил Эдгар Шейн, профессор организационной культуры, в своей книге Organisational Culture and Leadership – его можно представить себе как ощутимое воплощение абстрактной ценности (установки), которую организация осознанно или неосознанно транслирует. В прошлом году у нас была учебная группа School Design Study, где мы исследовали проектирование образования через кампус – в помещении как никогда видно проявление этих самых ценностей. Вот есть классная комната, а в ней прибиты парты к полу – и сколько не рассказывай про внедрение новых методик в учебный процесс, пока внешние артефакт не отражают внутренние установки, разрыв остается всем очевиден.
В The New Global Universities последняя глава посвящена некому суммарному анализу: есть ли какие-то общие установки, которые схожим образом воплощаются в артефактах у тех университетов, которых сообщество признает инновационными? Самой удивительной для меня оказалась ориентация на престиж. Это такой удивительный компромисс между тем, чтобы привнести что-то новое в образовательный опыт, но при этом выжить среди конкурирующих университетов и бесконечных ранкингов. С одной стороны, каждый из кейсов предлагает (более или менее радикально) новое видение высшего образования, выстраивая себя на критике устоявшихся институций. С другой – им необходимо быть привлекательными для студентов и преподавателей (ведь как известно, хороший университет – это тот, что смог отобрать самых талантливых), поэтому они пытаются заимствовать символический капитал у бесспорно топовых институций и позиционируют себя как «малодоступные и эксклюзивные» образовательные траектории. Чего только стоит хвастовство Minerva University о том, что у них acceptance rate ниже, чем в Гарварде.
Меня этот парадокс вернул к моим недавним размышлениям про эксклюзивность vs массовость учебной институции. В своем онлайне курсе про высшее образование Андрей Щербенок как-то выразил тезис о том, это не качество образования ухудшилось за сто лет, а просто пришла другая, массовая, аудитория, для которой в силу ряда причин уровень предыдущих поколений просто недостижим, ведь они стартуют из радикально другой точки. То есть, условно, как было 1000 талантливых студентов в университете, так 1000 и осталось, просто теперь это не вся когорта, а 10% от годового потока. И если раньше у преподавателя в аудитории сидели 10 bright students, то теперь сидит один, а остальные девять – ну так, просто хорошие ребята. Новые же, инновационные, университеты, искусственно конструируют эту эксклюзивную когорту, воспроизводя условный джентельменски университет 19 века (с поправкой на diversity по цвету кожи и гендеру). Очень интересное получается трактование инноваций в образовании – как усиление преимуществ для самых одаренных. Такой вот New Global Universities парадокс.
писать о феврале навзрыд
Февраль сложно назвать жизнеутверждающим месяцем. В этом бесславном календарном отрезке застрелили Немцова, посадили Pussy Riot, аннексировали Крым, началась война. Теперь февраль войдет в историю и как дата убийства Алексея Навального. Непонятно, как в один месяц может вмещаться столько горя.
Мне помнится февраль еще и первыми (и последними, тут мне повезло) обысками в моей жизни – когда в розовый офис Дождя пришли люди в черных касках после того самого опроса про Ленинград и аккуратно перебирали наши сложенные на столах папочки. Тогда от этого стыла кровь в жилах. Теперь это кажется уже даже каким-то наивным, почти светлым воспоминанием.
В UK февраль – месяц гордости. По всей стране проходят лекции и мероприятия, посвященные правам и истории ЛГБТК+. В альтернативной реальности в России февраль – месяц скорби. По всей стране рассказывают о сотнях тысяч, миллионах жертв советского, а потом российского режима.
Так вышло, правда, что февраль – еще и месяц моего дня рождения. В этом есть какая-то особая ирония – вот уже который год я «праздную» свой новый год посреди какой-то то ли вечно горящей, то ли окончательно выжженной земли. Может быть, вселенная так специально задумала – чтобы у меня всегда было малюсенькое пространство вспомнить, что все, конечно, плохо, но маленькие радости все равно есть. Близкие и далекие люди, которые меня поздравляют. Сообщения незнакомых людей, которые благодарят за мою работу. Уютный и теплый день, который я провожу в самом узком кругу. Это крохотное счастье стоит того, чтобы проживать февраль за февралем – даже если вокруг этого счастья становится все больше горя.
Так что, не буду впадать в уныние. С днем рождения меня.
in print
Вместо итогов года поделюсь новостью о том, что бумажная книга «Проектирование образовательного опыта» снова в наличии! И даже успеет доехать под елку, вдруг вы хотите порадовать себя или коллег. А если вы приобретали электронную версию в этом году и захотите пополнить библиотеку аналогом – ищите промокод на скидку в почте.
Первое время, после опыта написания и издании книги, я сильно удивлялась тому, как это долго и сложно – мало же написать, надо редактировать, вычитывать, ревьюить, верстать и вообще. Сейчас, когда воспоминания уже начали затуманиваться, я с таким же восхищением наблюдаю за подноготной издательского процесса: напечать, зарегистрировать, доставить. А когда книга, по сути, самиздат, весь этот процесс приобретает особую сложность. Спасибо всей команде университета и School of Education за то, что мы все можем полистать настоящие страницы, оставить заметки на полях и поставить прекрасно иллюстрированную книжку к себе на полку. Девчонки, вы супер 🫶🏼
А вас поздравляю с наступающим Новым годом. Себе бы я пожелала больше устойчивости, немного бы стабильности, более далекий горизонт планирования и, разумеется, долгого мира и политических перемен. Если вы хотите – этого я желаю и вам. С наступающим 🎄
про мышление и последствия
В этому году я начала супервизию студентов бакалавриата и этот удивительный опыт стоит того, чтобы о нем рассказать. В Кембридже образовательная модель undergrad опирается на два столпа: непосредственно преподавание (лекции, семинары и тд) и самостоятельная работа студента, которую курируют старшие коллеги (PhD кандидаты или младшие профессора). Если специальность гуманитарного профиля (social sciences & humanities), то эта самостоятельная работа строится вокруг эссе. Если точные науки – то вокруг так называемой problem.
В отличии от магистратуры, где студенты сдают эссе на оценку, undergrad пишут их только для супервайзера. Это полностью тренировочная модель, где от студента ожидается предметно высказаться по теме, а далее супервайзер комментирует работу и дает обратную связь: как лучше подойди к работе с концептами, как лучше аргументировать свои идеи, где дырка в размышлениях, что из теории осталось непонятным и так далее. Задача – не допилить конкретную работу, а указать на более генеральные пробелы, чтобы студент их доработал в следующем эссе (на другую тему).
В каждом годовом модуле education (у нас они называются paper) студенты сдают 3 эссе, тренируясь написать такое же на финальном экзамене (open book 3–5 часов, где они будут писать на любую из трех тем, по которой уже писали ранее). В каждом модуле у тебя свой супервайзер, в среднем нагрузка на студента в пределах 4–7 модулей в год. То есть за год они напишут 12–20 эссе, каждое из которых будет индивидуально прокомментировано и разобрано на встрече после.
Я курирую группку замечательных студенток на модуле со страшным называнием Modernity & Globalisation – тут тебе и демократическое образование, и критическая теория, и темпоральные особенности развития образования в условиях искусственного интеллекта и чего только не – весь цвет современной интеллектуальной моды. Честно говоря, если бы не моя собственная научная руководительница (которая на этом модуле преподает), я бы не рискнула – но она очень настаивала, а я не стала сопротивляться.
По-началу я очень переживала: вдруг мне не хватит языка (обе мои студентки – британки), а что если мне будет сложно им объяснять какие-то вещи, да и ридинг лист их модуля я читала далеко не весь. Но как же это было удивительно наблюдать, как можно помогать людям мыслить – и как со стороны всегда виднее, как это размышление можно направить.
Работа строится следующим образом: мы встречаемся обсудить их план и дискутируем о содержании. Например, мои студентки интересовались sex education и реинтеграцией заключенных с помощью образования, и мы обсуждали, какие теоретические рамки подойдут для рассмотрения этих феноменов – от Арендтовской бездумной бюрократизации до общества риска Urlich Beck. Затем у них есть несколько недель написать работу и сдать ее минимум за 48 часов до встречи, в размере 2500 слов. Я должна работу прокомментировать и на основании увиденного подготовить логику встречи, которая поможет преодолеть затыки, видные в тексте. Так, соответственно, трижды за год.
Сказать, что я получила от этого невероятное удовольствие – ничего не сказать. Это вдохновение мне напомнило, почему люди в принципе идут работать в образование и соглашаются на прекарные условия, низкую оплату и постоянную борьбу за выживание – такой заряд как от заинтересованных студентов, которым ты помогаешь открывать мир, мало где можно получить. Правда, спустя годы ты неизбежно выгораешь, забываешь зачем это все было нужно, уходишь в консалтинг, корпоративные университеты или коммерческое образование – там вдохновения меньше, зато можно позволить себе минимально достойный уровень жизни.
И потом, видимо, уже с бекапом, позволить себе ради чистой радости познания разбирать студенческие эссе на кампусе 15 века с видом на солнечный двор, где на идеальном зеленом газоне скачут по-осеннему серые белочки, пока вы обсуждаете, как в концепции Козеллека прошлое пенитенциарной системы формирует ее будущее.
человек или система
Жизнь меня не готовила к тому, что бы по три раза в год переживать экзистенциальный кризис, поэтому я отвлекаюсь на что-то понятное, припарковывая свою тревогу в знакомую профессиональную гавань. Вот, например, закончила на прошлой неделе делать бесплатный курс для Т-Ж Учебника о том, как учиться в удовольствие – получилось очень симпатично.
Мне было интересно, можно ли (и до какой степени) перевести узкоспециальные методические навыки для широкой аудитории. Не могу сказать, что это было очень легко (да и не все получилось), но отдельное удовольствие было работать с супер профессиональной командой Учебника, которая не сдавалась и структурировала из моего потока сознания очень приятные интерактивные уроки. Чем больше я писала про «навык учиться», тем больше думала о том, как много действительно нужно от человека в сегодняшнем мире «постоянного развития». А это, в очередной раз, возвращало меня к любимому вопросу: где это едва уловимая грань между влиянием системы и личной ответственностью?
Последнее время этот вопрос меня волнует все сильнее, потому что (как и во многих других аспектах) я вижу сильно заваливание то в одну, то в другую сторону. Классическое разделение: трудолюбивый, многим пожертвовавший предприниматель добивается успеха и попавший в сложные обстоятельства человек, без образования и поддержки, который сдается и не пытается ничего поменять. Если, грубо обобщая, вы смотрите на мир через призму критической теории, вы видите структурные ограничения (и привилегии): для вас предприниматель, условно, просто результат удачного стечения (его) обстоятельств, а попавший в беду человек там оказался, потому что он не того цвета кожи, пола или места рождения. Если через призму классического либерализма, то внимание ваше будет акцентировано на индивидуальной свободе и ответственности: предприниматель будет выглядеть победителем, а человек из сложных обстоятельств – не пожелавший превозмочь свои обстоятельства неудачником.
Работая в аудитории с живыми людьми (а не только с теоретическими текстами), я все время спотыкаюсь о сложность материи в реальном мире, где человек одновременно может быть привилегирован и при этом находится в сложном положении, проявлять свою свободу воли, прилагая недюжинные усилия, и сдаваться, не делая ничего. Поэтому я где-то даже бессознательно отвергаю попытки заниматься чем-то только одним: и системные проблемы в образовании хорошо бы исследовать, и навык самообучения развивать, беря ответственность за свою жизнь.
Так вот, про курс: если у вас достаточно привилегий и вы хотите проявить свою свободу воли, точно можно узнать много интересного (некоторые теории, которые я читала в процессе, были в новинку мне самой). А если вы уже проходили первые уроки (их доступно уже семь из восьми, кажется) – пишите, как вам, очень интересно.
из наблюдений и заметок
Пока я куклюсь в своих очень важных процессах (о которых, возможно, расскажу позже), поделюсь вот каким наблюдением.
Однажды я заметила, что если подписаться на все независимые СМИ, лента превратиться в комбинацию чернухи, некролога и сборника сюжетов для фильмов ужаса. Понятно, что мы не в сказочное время живем, но чтобы настолько беспросветен был последний миг перед концом света? Неужели оппозиционное означает «адская дичь, которую страшно представить»?
В какие-то моменты – безусловно да. Однако у меня закрылось смутное подозрение, что не последнюю роль в том какую информацию доносить, играет сам канал. Социальные сети – основной источник информации – устроены достаточно примитивно, чем больше мы реагируем на контент, тем больше у него охват. А острее реагируем мы, конечно же, на полную жесть, которая вызывает шок, боль, отторжение, ужас (и прочие сильные эмоции), благо фактуры предостаточно. «Нормальный», в смысле не окрашенный яркими эмоциями пост, не только отфильтровывается в ленте, но он же становится причиною некрасивой статистики у того, кто его запостил. Стремящееся к росту медиа, осознанно или нет, начинает нормальность отфильтровывать – больше трупов, больше страха, больше адских сумасшедших и их заявлений, больше, простигосподи, кликабельного контента. Больше, до тех пор пока не станет казаться, что все, что осталось – это война, разрушения и сумасшедшие идиоты, которые находят этому изощренное оправдание.
Можно было бы подумать, господи, какая банальность. Но мне кажется, что этот эффект (создавай то, что потенциально должно триггерить) в разной степени инкорпорировался в саму ткань жизни, от академии до издательств, от личного блога до персональной позиции. Пресловутая поляризация случается, потому что нельзя просто сдержанно выразить центристскую позицию, надо быть либо левым, либо правым. Но и прибиться к какому-то крылу недостаточно – надо стать левее всех левых, чтобы быть заметнее и вызывать больше отклика, или стать самым правым из правых, чтобы сводить с ума всех остальных. Тот, кто займет самую радикальную позицию, соберет самый богатый урожай в медиапространстве, получит долю поклонников (и долю хейта, разумеется) и, по правилам позднего капитализма, свой радикализм как-нибудь да монетизирует. Поэтому с годами спектр превращается в две равноудаленные точки, между которыми – зияющая пустота.
К сожалению, я не могу сказать, что стратегия Комсомольска «я тут что-то нажала и все просто исчезло» будет работать, и можно просто все закрыть и отключиться. Живые люди в физическом мире будут сформированы эмоциями и идеями, которые они переживают в мире виртуальном – поэтому радикальные позиции в комментариях фейсбука мы вот-вот увидим (или уже видим) на улицах города. Я поняла со временем, что для меня гораздо более продуктивная стратегия – не утопать в накручивании просмотров очередной адской истории в попытках солидаризироваться то с одними, то с другими, а посодействовать созидательно. Перевести денег, поволонтерить, запустить благотворительный проект, помочь словом и делом конкретным людям, да что угодно. Если нет сил – хотя бы просто обращать внимание на те крошечные радости, наполняющие каждый день. И тогда конец света покажется капельку менее беспросветным – потому что в мире нет только чего-то одного. В нем, как мне кажется, все и сразу.
ждать или не ждать, вот в чем вопрос
В вторник я сдала на ревью свою первую академическую публикацию (еще не ясно, точно ли она выйдет), а в среду на канале «О стране и мире» состоялась дискуссия «Российский университет в изгнании», в ходе которой поднимались и вопросы, волновавшие меня летом.
В центре внимания – несколько проектов «релоцированных» высших учебных заведений или новых инициатив, которые созданы уезжающими академическими коллективами. Как и во вчерашней дискуссии, если сильно упростить, вопрос который возникает – «зачем?». В него я углубляться не буду, а вот интересным наблюдением–гипотезой из моего исследования поделюсь (потому что если оно и выйдет, то только через год).
В своей книге Realms of Exile: Nomadism, Diasporas, and Eastern European Voices, Domnica Radulescu описывает так называемое ‘exiled consciousness’, которое выстраивается через темпоральное измерение. Деятельность в вынужденной эмиграции все время соотносится с временем: стоит ли что-то делать, если вскоре вернешься, а если вернешься нескоро, то какую деятельность можно успеть организовать, пока не вернешься. Идеальную иллюстрацию такого сознания я встретила во французском художественном романе «Вдали от икон» про тунисскую диаспору белой волны эмиграции (очень рекомендую, кстати, если нападет home sickness). Там есть несколько персонажей, каждый из которых представляет собой этот спектр темпоральной связанности: от полного обездвиживания в режиме ожидания (так, бывший царский офицер натуральной лежит полкниги) до выбора бизнес-активности основываясь на его кратковременности (одна из героин выбирает продавать апельсины, потому что это сезонная активность, вдруг надо будет ехать домой).
Погружаясь именно в образовательные проекты этой волны, я заметила, что exiled consciousness образовательных инициатив прагматизируется: из тесной связки с временностью пребывания такое сознание становится более сфокусированным на пользе здесь и сейчас. Может быть, это происходит из-за специфики именно образовательной деятельности (как бы то ни было, учить и лечить надо всегда и везде). Может быть, из-за исторической памяти о всех тех, кто уехал после революции и никогда не вернулся. Может быть, это реальность глобального мира – он ощущается гораздо более связанным, а эмиграция – куда менее изолированной. Как ты ни было, происходит смещение фокуса: из будущего (когда мы вернемся) в настоящее (делаем что можем здесь и сейчас). Настоящее же становится достаточно самоценным за счет самоценной деятельности. Идеально это можно описать фразой «делай, что должно, и будь, что будет». То есть вроде и есть где-то глубоко на подкорке идея, что хотелось бы вернуться домой, но она очень блеклая; а деятельность прямо здесь и сейчас понятная и осязаемая, но не имеет длительного горизонта (что в образовании, в общем-то, парадокс). Интересно, конечно, как это работает в связке с педагогикой (и шире – образовательным опытом): влияет ли на нее такое трансформированное ощущение времени и если да, то как конкретно.
Еще я очень надеюсь на появление (или расширение существующих) исследований о текущей волне эмиграции в целом, чтобы понять, баг ли это (конкретной когорты) или фича (всей волны). Пока, например, такие проект как «Первым рейсом» могут косвенно свидетельствовать скорее о том, что баг. Но это мы еще поглядим.
интеллектуальная терапия
Последние годы (не только полтора, а, наверное, 4–5) я испытываю довольно своеобразное ощущение вечной запутанности (в смысле entanglement), когда с одной стороны есть моя маленькая обывательская жизнь (со своими взлетами и падениями, но безусловными моментами всепоглощающего счастья), а есть окружающая реальность. Чаще всего последняя прокрадывается через новости, но не обязательно – если внимательно смотреть по сторонам, тут и там прорастают насилие, агрессия, бедность, неравенство, маргинализация и прочие атрибуты реального мира. Причем неважно, где ты находишь и в каком контексте живешь, важно – выбираешь ли ты это видеть, или выбираешь конструировать свое субъективное понимание мира без учета контекста. Последнее еще иногда называют внутренней эмиграцией, мыльным пузырем, современным отшельничеством и прочими метафорами, подчеркивающими факт ухода из реальности.
Если же ты пытаешься свою обывательскую реальность соединить с контекстом, происходит какая-то очень странная штука. Настя Травкина, остающаяся все время с февраля в Киеве и рассказывающая о своей жизни во время войны, точно сформулировала это как «отрицание жизни». Если я думаю про контекст и про его бедствия, и испытываю по этому поводу какие-то эмоции (страх, гнев, ужас, стыд, боль), то я, по мнению внутренних эмигрантов, как бы не живу. «Если беда, что ж теперь, не жить?». И мне, как и Насте, кажется, что все ровно наоборот. Как раз-таки соединение в одно целое всех спектров эмоций (и радость от, например, профессиональных достижений, и благодарность за мои условия существования, и стыд от действий российского режима, и боль за гибнущих людей) – это и есть жизнь. Просто она не выглядит как сториз в инстаграме, где кажущиеся счастливыми люди делают вид, что всегда успешны и радостны.
Сложность в том, что если результат соединения своей обывательской жизни с реальностью действительно заканчивается только на эмоциях, это и правда тяжеловато вывести. В терапии существует такое понятие как когнитивная переоценка – когда мы намеренно меняем (корректируем/дополняем) свое восприятие за счет когнитивных процедур (размышления, осознания, рефлексии и тд) и это влияет на то, как мы переносим эмоциональную реакцию. Событие не становится менее драматичным, а боль не уходит – но меняется наша способность с ней сосуществовать.
Чтобы когнитивные операции проводить, нужна база – фактический материал – и процесс, в котором эти операции можно совершать. Если в рамках личной жизни фактический материал – это, собственно, сама прожитая жизнь и кое-какие теоретические вбросы от терапевта о том, как работает психика и так далее, то в случае с миром вокруг материал для когнитивных операций – это общественные и гуманитарные науки. Именно поэтому лекции о том, как устроен авторитаризм (в то время, как вокруг нас винтят на протестах людей) может иметь такой терапевтический эффект. Понимание материала (как устроено, как работает, почему именно так) и работа с ним (лекции, обсуждения, исследования) позволяют производить такой процесс переоценки за счет когнитивных процессов – влияя и на то, как мы справляемся с эмоциями.
Думаю, вы уже поняли, к чему я это все. Начинается учебный год, а вместе с ним – новые программы в Новой школе политических наук и это отличная возможность пройти, простите за это сравнение, «терапию» за счет интеллектуальной работы. В отличии от других более специализированных программ, в Школе есть «Основы политики» – базовое введение, отлично подходящее для того, чтобы начать эту реальность понимать. А для любителей визуального есть дискуссионная группа «Видеть политику в кино», в которой можно поговорить о том, как через искусство работает практика «мягкой силы». Мой опыт предыдущего года показал, что такого рода пространства дискуссий о волнующем – классный способ соединить воедино весь спектр сложных эмоций и чуть больше справляться с тем, чтобы все это вывозить.
Заявки на программы с терапевтическим эффектом принимаются до 15 сентября. А тем, кто уже познал силу «интеллектуальной терапии», посылаю своего любимого 🐳
I believe that our sense of humour played a greater part in saving us from despair during those days of trial
Как и у всех людей из образования, надвигающийся сентябрь ощущается как Новый год – вот-вот спадет жара (если она была), захочется открыть свежую тетрадь и новенькой ручкой записать дату первого занятия. Как и всегда в новом году, хочется верить, что этот, конечно, будет другой. В этом мечтательном (если не сказать идеалистичном) преддверии будущего и сегодняшняя рубрика #bookreview, хотя она скорей про историю, чем про книгу.
В 1942 году в издательстве Hutchinson & Co выходит крохотная книга с дерзким названием «How to Build a New World». Английское общество живет войной, и, разумеется, эта война по-разному отражается и в творчестве. Например, становится объектом сатиры – и, как ни странно, именно через призму размышления о будущем такая сатира становится острее и тоньше.
Делают книгу известный художник-карикатурист William Heath Robinson и журналистка Cecil Hunt. Делают, а не пишут, потому что, честно говоря, непонятно, что в книге доминирует: экстравагантные иллюстрации или, собственно, текст. Вторя названию, книга последовательно раскрывает, как должно трансформироваться английское общество и какие новые практики, приспособления и формы существования должны возникнуть. Сознаться честно, распознать, где авторы выдумывают что-то по делу (например, в главе про образование предполагая, что ораторское мастерство станет базовым навыком каждого), а где высмеивают и по-британски издеваются (например, предполагая, что в послевоенном обществе будет более высокий запрос на dating, поэтому понадобиться робот-знакомящий-людей-в-парке) – непонятно. Зато очевидно, что книга абсорбирует субъективно переживаемый ужас войны и дает пространство воображению, которое «нормализует» военные объекты (например, адаптируя мины под лавочку), или за счет абсурда вытесняет представление об их истинной цели – убивать.
Небольшую подсказку о том, как относиться к книге (или к ее мечтательным идеям?), дает нам центральная (она самая большая и занимает целый разворот) иллюстрация. «Счастливые дни в мирное время» изображает радостно проводящих время людей и лишь малозаметная надпись на автобусе «утопия» подсказывает, что скорей всего даже с окончанием войны нам не увидеть такую картинку. Особенно, если мы будем придерживаться данных же в книге рекомендаций о том, как реставрацию проводить (например, иллюстрация с окном). Но как всегда, перед началом нового года, хочется помечтать.
P.S. Красноречивее всего о содержании книги расскажут ее иллюстрации, которые я заботлива отсканировала. Книга мне попалась в букинистическом магазине, оригинального 42 года выпуска, и я сразу впечатлилась. А потом узнала, что у иллюстратора богатое наследие – начиная от музея, заканчивая собственным новым словом. Описывая изобретательскую манеру художника, который обожал сложные инженерные конструкции, его коллега придумала прилагательное Heath Robinson – doing something simple in a very complicated way that is not necessary.
Все мы иногда немножко хит робинсон.
последний звонок
Вот уже который год в конце июля мне всегда невероятно радостно и очень тоскливо; основной источник этих эмоций – выпускающиеся студенты с почти-годовой программы «проектирование образовательного опыта». Мы проживаем вместе целый академический год, смеемся, спорим, фрустрируемся, устаем, раздражаемся, открываем новое, преодолеваем себя, разочаровываемся и вдохновляемся – короче, весь спектр, который может происходит с человеком, меняющимся в процессе обучения. Кто-то находит работу мечты, кто-то разочаровывается в деятельности. Кто-то злится, кто-то пишет длинные письма благодарности – и практически все (вот уже четвертый год – не менее 85%) доходят до конца.
Сегодня студенты начинают презентовать свои методически портфолио – истории своих изменений, накопленного опыта, сделанных кейсов. Последние, кстати, можно посмотреть асинхронного в миро – коллеги сделали невероятную красоту, чтобы показать, над чем работали все это время. Спектр задач меня всегда особо вдохновлял: от корпоративного онбординга в машинное обучение до детского лагеря про звезды.
Послушать эти презентации можно на Education Day, который начнется буквально через пару часов. Эти истории всегда напоминают мне о том, что профессиональное обучение может быть не только техническим освоением инструментов, но и процессом самоидентификации, пересоборкой собственной системы координат, значимым опытом, формирующим человека. И быть частью этого процесса для меня большая честь. Поздравляю выпускников 🤍
что происходило в мире образования
В новом дайджесте #aroundtheglobe – теперь с короткими авторскими⏩комментариями.
📌 AI-bias
Если вы увлекаетесь технологиями по типу open AI, то наверняка знаете, как работает машинное обучение. Если нет – не беда. Представьте себе все наши стереотипы, заблуждения, ошибки – к этому примешали немного фактологии и натренировали искусственный интеллект синтезировать из такого вот массива знания, например, ответы на вопросы. Так как убеждений у нас, скажем так, не мало, в распространяющихся по миру AI технологиях они нет-нет да и тоже проявляются. Так, например, на прошлой недели до широкой публики дошла публикация Корнеллского университета о том, что AI-технологии, призванные идентифицировать AI-сгенерированный текст (что само по себе уже песня, конечно), в большинстве случаев определяют человеческий текст, написанный non-natives, как AI сгенерированный. Лучше этого я считаю только вечная история про AI-прокторинг, который не распознавал лица черных студентов, из-за чего последние просто не могли сдать онлайн-экзамены.
⏩ Вот теперь и пиши эссе TOEFL или IELTS по шаблону
📌 Патриотизм 2.0
Тем временем в российских школах привычные «Основы безопасности жизнедеятельности» (ОБЖ) заменят на «Основа безопасности и защита Родины» (будет ли новый предмет сокращаться до ОБЗР пока неизвестно). Так как министерство явно готовится к вечной войне, уже с 1 сентября десятиклассников начнут учить «правилам обращения с автоматом Калашникова, принципам действия ручных гранат РГД-5 и Ф-1, рассказывать о составе и вооружении мотострелкового отделения на БМП, создании укрытий для боевой техники и сооружений для защиты личного состава». Для юных военных школьниц уготовлена учесть санитарок: им будут не только рассказывать о том, как оказывать первую помощь, но и готовить их в качестве санинструкторов.
⏩ Мы думали, что в навыках XXI века важны кросс-культурная коммуникация и эмпатия, а оказалось – гранаты и БМП.
📌 Университет для театра кукол
В Сhronicle of Higher Education вышел душераздирающий лонгрид о том, как неолибральные университеты сокращают неприбыльные программы – на примере Bachelor of Fine Arts in Puppetry в одном американском вузе. Вместо того, чтобы брать крупными мазками и рассказывать про высшее образование вообще, Chronicle погружается в жизнь одной конкретной программы в не самом ведущем вузе на свете, рассказывая историю кукольного театра от Платона до наших дней. В очень атмосферной и грустной статье рассказывается, как мы теряем пространство абсурдного и бессмысленного – и почему это все еще очень важное пространство.
⏩ Предлагаю начать неделю с упражнения на воображение: как бы выглядел мир в котором кукольный театр был бы востребованнее IT
p.s. Кстати, в проекте Universities in Crisis, который идет у нас в Кембридже, проанализировали законодательные акты и директивы за последние двадцать лет и выяснили, что слово Университет оттуда попросту исчезает. Его заменяет говорящее ‘провайдер’.
чайки, море и война (продолжение)
Но больше всего меня впечатлил вот какой момент: вечером 5 июля Медуза опубликовала новость с заголовком «Израильские военные завершили масштабную операцию в Дженине на Западном берегу реки Иордан». Когда я ее увидела, мне показалась что это какой-то язык лента.ру про «СВО в Украине», и каково же было мое удивление, когда на следующий день модератор конференции сказала: знаете, к нам едет палестинская ученая-активистка из Birzeit University, к сожалению она не смогла пересечь вовремя Иорданскую границу из-за израильской интервенции, поэтому мы ее доклад перенесли на один день, она уже в дороге, все в порядке. Вот так буднично, как будто речь о ненадолго задержанном рейсе из-за плохой погоды. Никогда меня это не перестанет поражать.
Доклад, кстати, был великолепный, идеальное дополнение к новостям – у кого «операция», а у кого «колониальная агрессия».
методист vs методолог
Последние дни целых два раза наткнулась на оживленное обсуждение методиста и методолога: чем различаются названия и где и почему используются. Честно говоря, уже сам не иссякающий жар, с которым перманентно вспыхивает эта тема, заставляет меня удивляться. Решила перевести в текст кусочек свой старой лекции, чтобы вам было что отправлять друзьям и коллегам каждый раз когда начинается спор «кто как называется».
В создании обучения на русском больше всего распространены два названия позиций: методист и методолог. Я по ходу упомяну еще несколько, но эти две встречаются чаще всего. Сначала коротко разберемся с историей терминов – их происхождение многое объясняет.
(часть 1)
Методист (как педагогическая деятельность) появляется в школьной среде, где методистом чаще всего работает опытный учитель, в совершенстве владеющей методикой преподавания какого-либо предмета. Он, что важно, не сам эту методику придумал, а взял у теоретиков и переложил на конкретный предмет. Само становление методической деятельности (то есть освоение и применение конкретной, описанной методики преподавания предмета) связано с массовизацией школы и проявлением педагогического образования как такового. В результате методическая деятельность (в ее изначальной форме) практически свелась к созданию «программно-методического обеспечения» (ака «методичка»), которая указывает учителю-предметнику как вести тот или иной предмет (не только что говорить тематически, но и что делать с учащимися на уроке, какие давать упражнения, как именно учить определенную тему и так далее).
Методолог имеет две разные, но близкие по смыслу истории возникновения в российском контексте. Первая связана с тренинговой школой 80-х (социально-психологическим тренингом – СПТ), частично завезенным немецким психологом Манфредом Форвергом, частично разработанным советской психологом Ларисой Петровской. СПТ быстро прижился как основа корпоративного обучения (обучения сотрудников, в строгом смысле слова корпораций тогда еще не существовало): тренинги по успешной коммуникации, управлению, командоооразованию, you name it. СПТ произрастал из западной гуманистической психологии и назывался тренинговой методологией. В какой-то момент обученных проводить такие СПТ стали именовать тренерами-методологами, то есть владеющей методологией тренинга СПТ.
Второе происхождение названия сутево очень похоже: только вместо тренингов – организационные игры, а вместо гуманистической психологии – мыследеятельность. При всем моем уважении к Георгию Щедровицкому, СМД (системно-мыследеятельностная методология) – это то, что происходит с наукой, когда она замыкается в изолированном пространстве самой себя и разговаривает только внутри узко ограниченного круга лица (был ли у советской науки иной путь – вопрос отдельный). Не углубляясь в детали, последователи методологии Щедровицкого тоже назвали себя методологами (вернее, сделали они это раньше всех, еще в 60-х). Означало это не просто владение методологией, а именно СМД, на базе которой тоже происходили всевозможные управленческий тренинги и обучение на производстве. Так что, может быть, коллеги из социальной психологии подхватили тогда модное словечко и применили его к своим тренерам.
Так или иначе, идея методологии (группы определенных методов, организованных для развития того или иного навыка/компетенции), владельца этой (конкретной) методологии – методолога – терминологически прижилось именно в среде обучения сотрудников. Потом пришли западные компании со своими T&D (training & development), тренера начали разрабатывать свои авторские подходы и продавали их компаниям, назвались бизнес-тренерами, смешались кони люди и позиции, а слово где-то в воздухе осталось.
книжный апдейт
Пару дней назад у Пола Киршнера и Карла Хендрика вышло второе издание How learning happens – сборник самых важных (по мнению авторов) теорий о том, как учится человек и как эти теории влияют на практику. Первое издание четырехлетней давности мне показалось очень толковым и полезным, хотя советы в стиле «в процессе выдачи задания студентам сделайте их процесс мышления эксплицитным» – это, конечно, не очень помогающий практику совет. Авторы, видимо, это тоже понимают, поэтому у них даже есть курс для учителей, где обещают помочь применить на практике описанное в теории.
Во втором же издании появилась целая глава, посвященная памяти и когниции. Несмотря на то что, Свеллер и ко впервые стали описывать теорию когнитивной нагрузки еще в конце восьмидесятых, по ощущениям только последние 5-7 лет в проектировании это становится hot topic. Возможно, из-за того что существенно продвинулись инструменты для экспериментальных исследований и заниматься cognitive science стало менее обременительно. Хотя «считать» когнитивную нагрузку мы еще в полной мере не научились – ну, может об этом будет в третьем издании How learning works еще года через четыре.
А пока, моя большая рекомендация, особенно с учетом не конской для таких книг цены, всего £18 за ebook (около 2 тыс рублей). На мой скромный взгляд, доступный обзор теорий в книге вполне заменит университетский курс по фундаментальным аспектам проектирования, по крайней мере для старта.
не в теории, а на практике
В свежей книжке ‘The New Global Universities’, вышедшей в Принстоне в январе, очень интересная география: от Абу Даби, Сингапура и США (естественно) до Вьетнама, Ганы и Индии. Пространство образовательных инноваций смещается – и пока, может, это единичные кейсы, но через 10-20 лет ландшафт высшего образования, скорее всего, будет выглядеть разительно иначе. За престижными европейскими или британскими институциями останется разве что шлейф привычки (и определенный нетворкинг, это тоже нельзя недооценивать).
Один из кейсов, описанных в книге – Olin College of Engineering, США. В теории, иетодологический подход колледжа (в американской терминологии колледж = университет) не то чтобы очень удивляет, но спустя время я поняла, что инновационное образование – это не сверх-фантастически новая концепция, описанная на бумаге, а качественная, рабочая и эффективная реализация, даже если сама идея не впечатляет с порога. Курикуллум построен вокруг проектов – с них начинается обучение сразу, на первом курсе, и следует простому принципу проектного обучения: мы учимся через делание проекта, сквозь практику узнавая теорию, а не симулируем прикладную деятельность, отслушав курс теории. В этой простейшей мелочи вся квинт-эссенция проектного образования – и реализовать его на практике существенно сложнее, чем просто дать задачу студентам поверх курса лекций. Судя по воодушевлению автора строк, описывающего кейс Olin, ребятам это удалось.
Еще мне понравилась классная организационная идея, емко выраженная во фразе ‘everything at Olin does expiration date’. Конечно, это не про то, что надо вечно все сносить и переделывать, но скорей про то, что старое и привычное может оказаться давно не работающим – и в первую очередь речь идет об административной части университета. Организация департаментов, пожизненные контракты, иерархии преподавателей, дизайн курсов – все это может «протухнуть» в один момент, и классная образовательная организация находится в непрерывном цикле изменений, ни на секунду не переставая перепридумывать себя (и, как следствие, свой подход к обучению).
По счастливому стечению обстоятельств, именно сегодня мои замечательные коллеги из Constructor University проводят встречу с президентом Olin College of Engineering, где будет, уверена, много интересных деталей. А я пока приготовлю вам историй про другие впечатляющие примеры – stay tuned.
lxd как устоявшаяся норма
В Princeton Press вышла книга ‘The New Global Universities’, кейсы из которых я расскажу в следующих постах, до 23 февраля идет прием заявок на престижную премию World's Best School Prizes (вдруг вы успели открыть свою школу, пока я тут занималась своей частной жизнью), а на следующей неделе запускается курс «Основы проектирования образовательного опыта», который я как куратор провожу в последний раз (между прочим, 10 юбилейный запуск!). Потом программа отправится на заслуженную пересборку с новой командой, а я возможно сделаю пару лекции по своим любимым темам.
Кстати, о них. Осенью прошлого года вышла любопытная статья, делающая анализ запрашиваемых компетенции на позиции learning experience designer. Авторы проанализировали 682 вакансии, опубликованные за четырехмесячный период (в US) и выяснили, какие навыки ожидают работодатели от будущих специалистов. Из интересных фаворитов – умение проектировать геймификацию и игровое обучение (92 запроса), анализ данных (80 запросов, но я не до конца поняла, какой это уровень навыка), и вообще довольно внушительный блок технических скилов (от знания языков программирования до SPSS). Хотя больше всего меня поразил, конечно, сам факт исследования и такого количества вакансий, которые уже можно анализировать – буквально 3-4 года назад lxd выглядел какой-то странной маргинальной идей. Ключевым же навыком, как всегда, остается сердце профессии – abilities to apply human-centered design to create learning products and experiences, а применяется преимущественно в сфере онлайн (207 запросов) и взрослого (120 запросов) обучения. Ужасно интересно, как выглядят рынки в других странах, но сомневаюсь, что где-то еще они сопоставимы с американским.
Погрузиться же во введение в профессию, обучение которой мы смогли собрать задолго до таких классных исследований (и не прогадать), можно на Основах с 20 февраля. Записывайтесь, зовите друзей или просто ставьте огонечки, если соскучились по моим постам.
можно ли учиться в удовольствие
Если вдруг вы соскучились по моей болтовне, то тут подвернулась возможность ее послушать (спойлер: не последняя в ближайшее время) – коллега Роман Янковский и со-товарищи позвали меня поговорить про то, как учиться современному студенту в реалиях российского вуза. Я заняла слегка правую позицию (не верить и не надеяться, а просто взять все в свои руки и относиться к университету как к легальной ширме). Теперь жду, что кто-нибудь позовет меня поговорить с моей левой идентичностью о том, как я представляю себе университет нормального человека, не впавший ни в гос идеологизацию, ни в неолиберализм. Выпуск по ссылке.
вопрос, на который нет ответа
Мой знакомый Максим пишет про дебаты в Оксфорд Юнион – может ли протест быть мирным или, чтобы добиться каких-то целей, без насилия не обойтись. В наших аудиториях, бесконечно сосредоточенных на власти и силе, этот диалог все время всплывает: как добиться радикальных изменений, если любые легитимные способы этого сделать не работают? Означает ли, что единственный способ – ожесточенное сопротивление? Где тогда граница между «допустимым насилием», работающим на благо изменений, и «сверхнасилием», не ведущим к цели, а просто подрывающим гуманистические принципы – ради мести, из-за злости и «просто потому что можем»?
Теодор Адорно, дискутируя с Блохом про утопию, говорит о ее темной стороне: о том, что любая радикальная утопия, требующая немедленной реализации, игнорирует сложность существующих условий, и в результате становится такой же жестокой и угнетающей, как и статус-кво, существовавший до нее. Просто одно насилие заменяется другим: в истории моей страны далеко ходить за примером не надо.
Мне, конечно, как человеку из образования, сложно принять какой-то иной способ изменения реальности, кроме методичного и кропотливого перестраивания кирпичик за кирпичном – да, долго, ненадежно, можно никогда за свою жизнь не увидеть результата, но вероятность навредить тоже сведена к минимуму. А вам как кажется, можно ли использовать насилие для достижения своих политических целей или только мирным, пусть и долгим, путем можно прийти к действительно успешной трансформации?
😈 – за применение силы
🕊️ – за мирный протест
без правил и ориентиров
Когда я не чувствую себя как на картине Merry-Go-Round, я пытаюсь работать. Из этой рубрики хочется поделиться свежей статьей в Теории и практики про обучение в кризисе (то есть когда в кризисе мы, а надо учиться, а не когда в кризисе обучение – последнее и так всегда там).
Я довольно давно проектирую программы и, честно говоря, в какой-то момент мне показалось, что некоторые вещи стали постулатами, нерушимыми аксиомами. Например, что человека всегда надо вести к предельно допустимой автономности в обучении – это правильно, хорошо и вообще, самонаправленный учащийся это супер. Но правда ли это всегда так? Погружаясь в специфику обучения в сложных контекстах, вдруг оказалось, что то, что работает в нормативной среде совсем не так может работать в критической. И рост автономности, даже правильный и поддерживающий, например, будет лишь источником стресса для таких учащихся – потому что у них (зачастую) нет среды проявления воли, то есть пространства для той самой автономности.
Другой пример, из самой статьи, про важность пре-реквизитов. «Нельзя допускать учащегося, которому не посильна программа». И да, и как бы нет – ведь что делать, если программа нужна, другой нет, а пре-реквизитов не хватает? В общем, бесконечный мир противоречий.
Мне бы, конечно, не про COVID хотелось примеры приводить, но как говорит одна моя мудрая подруга, эзопов язык уже давно не был так понимаем, как сейчас.
курсера по-русски
На днях свет увидела новая платформа Академика – российский аналог Coursera. В целом все это, конечно, грустно очень (конечно, ценность курсерсы была не только в доступе к российскому высшему образованию), но какая реальность, такие и массовые онлайн-курсы.
На Академике я с удивлением обнаружила себя (спасибо коллегам, которые зафичерили меня в блоке авторов), а потом вспомнила, что приблизительно тысячелетие назад мы с МГПУ записывали курс по проектированию для, собственно, Coursera. Выйти он тогда не успел и я про него благополучно забыла, а теперь вот оказывается поучиться делать программы можно асинхронно и бесплатно на новой платформе.
В курсе я веду блок про дизайн опыта – там буквально 25 минут лекций про проектирование и среду, но если хочется введения, мне кажется, подходит. Весь курс целиком заточен скорей про среднее образование/школы, но все равно интересно, как можно подходить системно к осмыслению образовательного опыта. Спасибо коллегам МГПУ за этот опыт (а еще за визуальное сохранение меня версии, кажется, лето-2020 – с длинными волосами и очевидными планами на будущее). Хоть это и кажется эхом из какой-то другой реальности, которой больше нет.
А если вам интересно более обстоятельное погружение (но не в формате упороться на год), в school of education идет курс «Основы проектирования образовательного опыта», который мы ведем с Мариной Харахординой. Ближайший стартует 26 сентября, рекомендую 👌
p.s. мне, кстати, не откликается идея дословно воспроизводить на русском curriculum, но это как с педагогическим дизайном – кажется, уже поздно 🥲
can you learn?
готовила тут один материал для хорошего дела и случайно нашла доступ к LASSI (Learning and Study Strategies Inventory). Это одна из самых простых диагностик на комплекс навыков саморегуляции – если по-простому, то насколько я умею учиться. Диагностика заточена под студентов, переходящих из старшей школы в колледж, поэтому там такие блоки как test strategies (насколько я умею готовиться к экзаменами) и using academic resources (насколько я умею пользоваться образовательной средой в программе). Но в целом подойдет любому, кто начинает учиться и думает, что стоит подтянуть, чтобы учиться эффективнее.
Для того чтобы пройти тестирование, надо ввести по ссылке следующие данные: School Number – 81967 User Name – kyhx User Password – hcxw, потом зарегистрироваться и ответить на 60 вопросов. Подробнее прочитать по оцениваемые блоки, помимо личного репорта, можно в user manual (стр 11 – 21).
До первого сентября еще несколько дней, можно успеть если не подкачать какой-то из компонентов, то как минимум осознать, куда копать:)
от проектирования программ к проектированию себя
Помимо мечтательного, начало учебного года это, конечно, же начало учебных программ. Поэтому в ближайшие дни этот воскресший от летнего сна блог превратиться в небольшое бюро анонсов. Правда, я обещаю, что все они будут интересные (других у нас не бывает), а также напоминаю, что не размещаю рекламу, а делюсь только тем, что делаю сама или считаю любопытным и важным у других.
Каждый анонс буду выпускать в небольшом контексте, который, надеюсь, будет интересен сам по себе. Начнем, пожалуй, с моего любимого детища – программы проектирования образовательного опыта – и теории самодетерминации.
В 70-х годах прошлого века два американских профессора, Edward Deci и Richard Ryan, начали исследовать внешнюю и внутреннюю мотивацию. В 1985 они опубликовали книгу Intrinsic Motivation and Self-Determination in Human Behavior, которая положила начало развитию их теории самодетерминации. Сейчас это скорее зонтичный термин, так как в области этой теории есть разные ответвления и направления. Однако в своей сути самодетерминация это теория о том, что человек хочет хотеть (моя вольная трактовка). И самореализовываться с этим «хочу» в социуме.
Теорию базово конструируют три понятия: автономия, компетентность и сопричастность. Каждый из нас, утверждают профессора, стремится к росту собственного контроля над собой и своей жизнью; хочет достигать мастерства в том, что делает и при этом формировать устойчивые и наполняющие социальные связи. То есть быть самостоятельным и компетентным, но при этом связанным с другими, реализуясь в пространстве социального.
Разумеется, теория самодетерминации быстро нашла свое место в обучении, а конкретнее всего в том, как преподавать (скорее даже про instructions, а не про teaching) и как организовывать среду. Например, в своей книге Self-Determination: Instructional and Assessment Strategies (2007), авторы предлагают такие компоненты:
⏩изучение себя и понимание своей среды (от понимания «что мне важно» до навыка организовывать пространство под себя)
⏩утверждение ценности себя (понимаю свои сильные и слабые стороны, ценю сильные, забочусь о себе, чтобы не упороться по слабым)
⏩умение планировать (свою жизнь), опираясь на понимание себя, своей ценности и среды
⏩умение действовать, опираясь свой план, который опирается на понимание себя, своей ценности и среды
⏩умение осмыслять и делать выводы из реализованного отрезка своего плана, который опирается… ну, вы поняли.
Этот простой, казалось бы, цикл выглядит совсем уже не таким простым, когда перед тобою живые четыре десятка человек, которым ты предлагаешь (помимо сотни новых терминов и несколько десятков рабочих фреймворков в предметной области) понимать себя, изучать среду, планировать свой маршрут в заданной программой системе координат и на базе этого анализировать, что и как адаптировать или поменять. Не то чтобы даже есть возможность сделать фокус на этом процессе основным, но мне кажется что такой процесс настройки реальности под себя (в поддерживающей среде) – фундамент любой программы обучения.
В результате получается, что даже если человек не станет потом использовать предметные знания (например, не будет работать по специальности), он точно научиться хотеть и мочь развиваться (или, формально выражаясь, перейдет в зону автономной ориентации, опираясь на внутреннюю мотивацию). А это уже полдела.
Попробовать такое на себе можно на программе профессиональной переквалификации «Проектирование образовательного опыта», которую мы запускаем вот уже пятый год – набор на программу идет до 15 сентября. Правда, только если предметно вам интересно развиваться как методист и хочется стать уверенным middle специалистом в области создания программ обучения.
А если просто хочется научиться хотеть, можно посмотреть познавательный ролик фонда Вклад в будущее и применить пару стратегий на своей (любой) учебной практике. Ну и конечно, наградить автора 🦄, если такие анонсы вам по душе.
sommar
Июль обозначился эпизодическим
соприкосновением с реальностью – обычно либо военной, либо бытовой. За пределами же этого, я пыталась закончить свой первый аспирантский год, в семнадцатый раз переписывая несчастный research proposal и изобретая все новые способы, как 15 тысяч слов превратить в 10, ничего не удаляя. Последняя мера рассматривалась исключительно как самая крайняя, потому что у меня в целом проблемы с «подождите-подождите, это тоже очень важно!», а тут так вообще в ‘убрать нельзя оставить’ место запятой даже не обсуждалось.
Потом отгремели выпускные, официально закончился академический год (наконец-то), и я отправилась в глухие шведские леса к родителям, собирать ягоды и смотреть на озера. Это моя вторая поездка в «новый дом», который теперь маркирует какую-то совсем новую эпоху: вот я еду не в привычный краснокирпичный район в инженерном городке Подмосковья, где прошла часть моего детства, а лечу куда-то вдали от (малознакомого мне) города, в окружении скалистых холмов, где все говорят на неизвестном мне языке, лето холодное, зима долгая, а чтобы приехать «домой» нужна виза. Правда, уже оказываясь внутри родительского пространства все оказывается до боли привычно: знакомый плед, посуда, организованная узнаваемым образом, воспроизводящаяся рутина, – если проигнорировать часть деталей, может на секунду показаться, что ты живешь снова сразу во всех своих домах, которые пришлось покинуть. Сразу везде, и нигде.
На каникулах запоем прочитала Эппле «Неудобное прошлое» и сильно впечатлилась (скорее даже от того, что в 2020 человек написал книгу, которая служит утешением нам после 2022). Правда, оно (утешение это) очень относительное – скорее намечает горизонт работы, который стал теперь еще более бескрайним (и продолжает им становится каждую секунду), а я все время вспоминаю, что мне теперь тридцать и «взрослые, которым со всем разбираться» – это не та тетя, а я. Ну, что поделаешь, мало нам было родиться в 90-х и впитать травму потери стабильности с молоком матери, теперь еще и моральный нокдаун впридачу с грузом коллективной ответственности.
Как человек глубоко деформированный и видящий во всем процессы исключительно педагогические (или, если хотите, андрагогические), читая третью частью книги размышляла о междисциплинарном модуле. В этой части Эппле предлагает различные стратегии работы с прошлым, сводя это к формуле «преступления – осудить, достойное – благодарить». Представьте себе классический опыт обучения от феномена: возьмем, например, за таковой «космическую гонку» (агонизирующуюся в период, предположим, от Спутника 1 ’57 до Apollo 11 ’69). В рамки одного только этого феномена попадет и невероятный талант инженеров, и парадоксальность и жестокость репрессий, и двойственность «врага/героя народа», и отношение к человеку (и животным, к слову, тоже) как к ресурсу, и невероятный технологический прорыв. Но интересно даже не это (не умаляя значимость содержания, разумеется), а как формула Эппле вписывается в рефлексивный цикл, где ты пробуешь феномен разобрать на части (деятельность) – а потом понять, как относится к каждой из составных частей (рефлексия); затем пытаешься собрать воедино картину (деятельность) – и осмыслить этот синтез критически (рефлексия). И так далее – диалектически «прожить» космическую гонку, отмысливая, как говорит автор, государство от страны, частные истории от общественной жизни, пока хватит учебных часов. Преступников – осудить, гениев – отблагодарить.
Эти две заметки, что про ягоды в лесу, что про набросок дурацкого модуля, – они про то, что горе травмы однажды начинает проходить (даже при условии постоянной ретравматизации), боль становится глухой и немножко притупляется. Уже не невротически реактивной, как было прошедшие полтора года, а скорее даже деятельностной, чуть ли не источником энергии. По Эппле это про настоящее принятие, а как там на самом деле – кто ж разберет.
повседневность
В книге Future matters, Барбара Адам рассуждает о том, как будущее конструируется настоящим в трех измерениях – через (сегодняшнее) знание, действия и этику. Мельчайшие решения и выборы, развилки и тропы, сказанное и написанное по атому формируют варианты уходящих в даль горизонтов (в смысле futures), всегда на стыке личного выбора и формирующего контекста. Что мы (или не мы) выбираем знать, как мы выбираем действовать (или выбирают за нас), какой моральный компас ведет нас на этом пути (и кто этот компас настроил).
Мне нравится этот простой треугольник (я вообще люблю концепции-треугольники, чего только стоит одна конструктивная согласованность, хех) своей изящностью. Особенно когда она адаптируется под проектирование образовательных программ/сред – ведь это пространство знания, действий и этики разделяется между самой программой и учащимися, конструируется ими совместно. Содержание программы формирует ее знание, где кто-то принимает решение, о чем говорить, а что оставить за скобками, какую тему убрать, а какую приоритизировать (и выбор этот идеологичен) – но и учащиеся не заперты, они могут находить новые перспективы, они могут спорить, не соглашаться, приносить опровержения, обличать обман и поверхностные теории. Действия могут направляться на внешнее – экономический рост, экспансия, экстракция ресурсов – а могут фокусировать на внутреннем, на рефлексии, на исследовании себя. В конце концов, этика отражается в каждодневном выборе: пожертвовать своим будущим ради настоящего, ускорить, усилить, повысить продуктивность; или же ориентироваться на значимое и сегодня тоже, выбирать повседневность не в ущерб далеким горизонтам (своим и мира в целом).
Адам пишет о таком конструировании будущего как каждодневном выборе (иногда – сделанном за нас), вшитом в повседневность, где миллионы мелочей автоматизированы, рутинизированы. Кризис всегда нарушает этот ритм, прерывает рутину – и в этот момент есть шанс пересобрать комбинацию, отрегулировать знание, синхронизировать действия, осмыслить этику. Кризис в процессе обучения всегда проявляется, но мне интересно, что практически всегда воспринимается негативно – его не должно случаться, а если он случился, его надо скорее замять. Значит ли это, что рутина программы должна течь без нарушений, не меняясь и не меняя никого в процессе? А если все же нет (и мы ради того и задумали программу, чтобы поменять/ся), то как тогда должна выглядеть такая «пересборка» на ходу и, самое главное, как ее нормализовать?
На прошедших неделях у меня было много вопросов и очень мало ответов, а еще много тоски, немного радости и рефлексии (последнее – в обычном количестве): ведь не только образовательный опыт и будущее по окончанию программы конструируется повседневностью. Кажется, что все остальное тоже плетется здесь и сейчас – только пока еще непонятно, что там за узор.
братья наши меньшие… или нет?
Даже несмотря на то, что я знаю, как работают когнитивные искажения и конкретно иллюзия частотности, я не могу отделаться от воодушевлявшего ощущения божественной связи со вселенной (которая слышит мой запрос, да-да), когда встречаю воплощение в практике того, о чем думала еще недавно.
Несколько месяцев назад я затронула тему постгуманизма, а конкретно отношений человека и животного. Мне все еще кажется, если говорить прагматично, что сначала дай бог прийти к гуманизму (или вернее к конкретному аспекту гуманизма – безоговорочной ценности (любой) жизни), прежде чем разбираться с животными, но это никак не противоречит тому, чтобы заглядывать за горизонт. И вот в этом заглядывании я наткнулась на конференцию «Зверь и человек» в Европейском университете – и с огромным удовольствием обнаружила там доклад про педагогику в рамках critical animal studies.
Очень понятное и вдохновляющее исследование, от vegan pedagogy до animal rights education, с конкретными примерами упражнений и практик (в том числе на личном опыте преподавания детям!). Если вам интересно развивать у своих маленьких учащихся как минимум уважение к животным – очень рекомендую. Видео с выступления наконец доступно (должно начинаться с доклада Яны) и ее канал, где можно в том числе найти pdf с презентации.
Всем 🐕
чайки, море и война
Эти дни я провожу в компании уютного британского побережья (и чаек, орущих в четыре утра). Однако не заманчивые переливы волн привели меня в южную точку острова – а мини-конференция под названием ‘Learning and Supporting Higher Education in Conflict’. Поделюсь с вами заметками и мыслями о том, как понимается и исследуется пересечение образования и конфликта.
В программе двух дней: осужденные преподаватели из Индии, полицейское насилие над студентами в Мексике, сеть университетов в Рожаве, у которых появились первые alumni, последствия иранских протестов ‘Женщина, жизнь, свобода’ для местных учебных заведений (спойлер: безрадостные), проблемы ре-интеграции в Йемене, заметки о стратегиях сопротивления оккупации на примере Херсонского университета, университетская политика как форма мести в Афганистане после прихода Талибана, практики защиты академических свобод от турецких scholars-at-risk, а еще гранты, стипендии, и другие деньги, которые всем нужны. И, разумеется, peace-building педагогика. В общем, если вы там еще держитесь, немного содержательных мыслей ниже.
Во-первых, про нормализацию конфликта. Не в том смысле, что конфликт – это нормально, а в том, что конфликт (война, репрессии, вооруженные перевороты и прочие приколы) – это (расширяющаяся) часть жизни, которая из состояния emergency перешла в состояние постоянной сущности. По оценкам World Bank, в 2016 году 2 миллиарда человек (то есть приблизительно четверть всех живущих на планете людей) находилось в зоне так называемого конфликта – и с тех пор эти цифры (в долевом отношении) только растут. Это ставит сразу несколько вопросов: (1) как должна быть организована поддержка, если мы знаем, что кризис – это ситуация по сути постоянная, а не временная? (2) как в принципе должна быть организована система реагирования, если конфликт стал частью жизни – может быть, адресовать корневую проблему этих конфликтов, а не столько фокусироваться уже на последствии? Ну, с последним в условиях все еще сильного напряжения Global North/Global South, а также противостояния West–East, пока тяжеловато.
Во-вторых, удивительно как именно пространство разговора о конфликте… освобождает что ли. Как будто вместе с называнием вещей своими именами уходит какой-то странный слой защит, которые надо поддерживать, чтобы избегать называть вещи своими именами. И это приносит огромное облегчение (а еще невероятно обогащает диалог). В это сложно поверить, но именно в пространстве, где люди 8 часов обсуждают как университеты реагируют, сопротивляются, пересобираются или ломаются в условиях конфликта, депрессивный флер критической перспективы трансформируется в слегка приподнятый дух надежд. В конце концов, вот мы, мы об этом говорим и поддерживаем друг друга – разве это уже не счастье.
В-третьих, я впервые оказалась не столько на конференции в привычном смысле слова, сколько в поле людей, глубоко связанных единой идей. Вот мы обсуждаем woke культуру и шутим про то, что все экстремумы образуют одну точку, а следом слушаем про совместную поездку двух спикеров и листаем чьи-то фотографии детей. Сначала делимся теоретическими находками, а потом выясняем, у кого сколько поколений – это когда супервайзер представляет своего пхд-студента, а он – показывает в толпе, кто сейчас его студенты и выпускники и у кого из них уже тоже появились свои подопечные (воистину на этом моменте я начинаю нервно хихикать и считать академию пирамидой).
Удивительный спектр исследований: от теоретических и философских перспектив на образование в контексте конфликта, до конкретного анализа реализованных политик (policies) в развитие высшего образования. От педагогики сопротивления и низовой поддержки до пропаганды, идеологии и разложения учебных заведений.