6470
Издание Донаты: https://boosty.to/thecenotaph Обратная связь: @thecenotaphbot thecenotaph23@gmail.com
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Первая аватарка Павла Дурова в созданной им в 2006 году социальной сети «Вконтакте».
#в_поисках_счастья
Я Байрон, я другой
По Ярославлю в санях перемещается молодой человек. В руках у него фотоаппарат; сопровождающий человека гид и переводчик смотрит на мужчину с большим неудовольствием. Он едет от одной заброшенной церкви к другой, бухается в сугроб, чтобы сфотографировать храм наиболее эффектно и тратит много времени на рассматривание фресок. Пытаясь найти дорогу к очередной церкви, иностранец и гид останавливаются рядом с лакокрасочным заводом; рабочие недоверчиво смотрят на иностранца с фотоаппаратом, подозревая в нем шпиона, но гид успокаивает их — товарищи, этого чудика заводы не интересуют, ему бы дорогу к храму найти.
Иностранца зовут Роберт Байрон, он англичанин, путешественник — можно даже сказать, что трэвел-блогер, — беззаветно влюбленный в саму идею путешествий. Конечно, про почти любого много путешествующего в межвоенную эпоху англичанина, пишущего книги, несложно предположить, что он шпион, здесь нас этот сюжет не интересует. Самое главное — взгляд на жизнь со стороны; способность рассмотреть то, что мы не видим сами. И это у Роберта Байрона получилось блестяще.
В издательстве Ad Marginem вышел перевод книги Байрона «Сначала Россия, потом Тибет». В редакторском примечании рассказывается, что книга Байроном была собрана искусственно (по издательским и коммерческим причинам) — под одной обложкой объединены два очерка: один о поездке в СССР в феврале 1932 года, а другой — о путешествии писателя на Тибет в конце 1920-х.
Это объединение должно было провести параллели между двумя странами: Россия — страна, где ты постоянно едешь по дороге, страна, которая намерена преподать всему миру урок прогресса… И Тибет, закрытый от иностранцев, избегающий обновления и живущий по правилам, заведенным, может быть, еще в те времена, когда люди впервые приняли решение жить в Гималаях. Противопоставление это не очень работает и русском читателю про Москву интереснее (хотя в рассказе о путешествии на Тибет восхищает рассказ о недельном авиаперелете из Лондона в Индию; ох эти времена, когда полет был действительно приключением, а не скучной поездке в авиамаршрутке).
Байрон почти безразличен к Ленинграду (туда он вернется еще в 1935 году, чтобы выступить на конгрессе по археологии, а затем отчалить в путешествие по Транссибирской магистрали), красоты Москвы его не очень сильно впечатляют. К большевизму он равнодушен (тоже отличие от среднестатистического иностранного визитера красной столицы): он кажется ему слишком жестоким, подавляющим и шпиономанским. Заводы? Он их уже видел в самых разных точках мира. На полях, скорее для англоязычного читателя, чем для себя, он разбирается с мистическим, сектантским основанием большевизма и идет дальше.
И как же он расцветает, когда добирается до той России, в которую он хотел попасть. Как завороженный он смотрит на фрески собора Святой Софии в Новгороде. С нежностью и любовью он описывает «Троицу» Рублева, которую ему в Третьяковке показывают хранители; он посвящает ей чуть ли не главу, в которой силится постичь гений иконописца и понять, что делает икону такой незабываемой.
Он мчится в Ярославль с большим списком церквей, которые он намерен посетить и изматывает гида-коммуниста тем, что постоянно спрашивает о том, как найти церковь Иоанна Златоуста или храм Иоанны Предтечи. С какой любовью этот фанат Греции описывает древнерусское искусство, которое единственное для него в СССР 1932 года и представляет интерес. И с какой тоской он слушает предложения поехать на Днепрогэс — видел он и дамбы, и заводы, и конвейерные линии; не это для него составляет Россию.
Обходя новгородский Антониев монастырь, он видит, как в небе совершают учебные полеты советские летчики на истребителях. Шум, грохот — и вот они уже уносятся вдаль.
«Я повернулся к сельской церкви, построенной 580 лет назад, к темным елям, дрожащим на ветру, и к могильным крестам <…>. Я видел, как вооруженная мощь Советского Союза уменьшилась до точек и исчезла. Старая и новая Россия, меняющаяся, и всё же неизменная…»
#сенников #рецензии_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Мы тут спохватились. «Кенотаф» же — интеллектуальное издание, но в нём ещё ни разу не было ни одной цитаты Славоя Жижека. Прямо сейчас исправляемся и публикуем цитату публичного интеллектуала.
#цитаты_на_кенотафе
Ляпис Трубецкой — Весёлые картинки (2011) — 5/5
Факт в наши ревущие (кровавыми слезами) двадцатые подзабытый — белорусский «Ляпис Трубецкой» был, видимо, на стыке нулевых и десятых важнейшей русскоязычной группой. Ну, или во всяком случае, именно коллектив Сергея Михалка занял вакантное место главной протестной группы после того, как Lumen стал его терять после альбома «Мир».
Это перерождение было удивительным. С 1990-х годов «Ляпис Трубецкой» оттачивал образ колхозного лоха, за которым скрывалась тончайшая и очень остроумная постмодернистская игра. Кавер на «Зеленоглазое такси» с дебютного альбома на лет двадцать предвосхитил моду на ироничные каверы на поп-шлягеры. «Ты кинула» 1998 года (тот, с которого «Ау» и «В плате белом») — всё ещё лучший альбом группы, если историю коллектива не делить.
А разделилась она в 2007 году, когда неожиданно в сети появился клип «Капитал» — высказывание, которое сочетало в себе чёткость послания и политические галлюцинации в стиле прохановской прозы в визуальном ряде. Группа стала выглядеть как мобчик антифа, и песни наполнились соответствующим содержанием.
Так за несколько лет родилась трилогия — «Капитал» (2008), Manifest (2008), «Культпросвет» (2009). Михалок в те годы откровенно говорил, что в родной Беларуси ситуация настолько ухудшается, что больше не до смехуёчков. Пришло время говорить с предельной ясностью. Belarus Freedom со второго из этих альбомов звучит и сейчас понятно и мощно. И, да, группа запела на белорусском языке.
Есть подозрение, что Михалок очень хорошо чувствовал, куда дуют ветры истории. Все ходы с этих альбомов по-настоящему актуальными дискурсами и нарративами станут чуть позже, по большей части в наши дни. Но надвигающийся огромный мировой кризис, в котором мы пребываем и поныне, чувствуется в них уже отчётливо. Те альбомы были не про Лукашенко, а про ближайшее будущее человечества.
И вот — «Весёлые картинки». Удивительный альбом. На нём «Ляпис Трубецкой» как будто бы берут паузу в своём протесте и возвращаются к старым добрым наивным песням. Но колхозной эстетики мы там уже не встретим. Есть два прекрасных кавера — на «Африку» «Комитета охраны тепла» и «Зоопарк» Летова — чётко помещают группу в список великих маргиналов (во всяком случае, им там хотелось быть). Но в центре альбома синкретический шедевр «Я верю» о единстве всех религий. Альбом-пауза, он эффектно звучал в год «арабской весны», Захвати Уолл-стрит, Болотной и протестующего, человека года на обложке Time.
Дальше Михалок сочинит «Воины света», и этой песне предстояло стать вполне определённым символом. Но когда она таковой станет, не станет уже самой группы. Какая история!
Что ещё слушать у «Ляписа Трубецкого»:
«Ты кинула» (1998) — 5/5
Manifest (2008) — 5/5
«Матрёшка» (2014) — 5/5
#простаков #альбомы_кеонтафа
Декорации расплываются в тумане
Два немолодых человека, оба погруженных в мысли о прошлом: для одного — продуктивные, для другого — наполненные привкусом горькой ностальгии. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников наблюдает за тем, как разное прошлое становится важнее настоящего.
Скулы сводит от примитивной назидательности бытовой мудрости — «если жизнь дает лимоны, делай лимонад». Лимоны, апельсины, прочие цитрусы — понятно. А если жизнь то бьёт пыльным мешком картошки по голове, то выливает ведро помоев и очисток или забрасывает луковой шелухой?
Самолет взлетает и становится все меньше и меньше, превращаясь сперва в маленькую точку на небосклоне. А затем и вовсе исчезает. В Москве — бодрящий мороз. В серебристом самолете в Париж летит Лев Любимов, человек, который во французской столице прожил почти всю взрослую жизнь.
А потом все перерешилось — и он вернулся в Россию. Но совсем не в ту, которую покидал.
В «Новом мире» за август 1960 года можно прочитать его эссе об этом возвращении в Париж через 12 лет после отъезда. Написано со вкусом — и хотя весь советский политес соблюден (формально тема статьи — загнивание Запада и обмельчание французского буржуа), внимательному читателю все понятно. То, с каким вкусом Любимов описывает быт довоенной буржуазии и атмосферу парижского бонвиванства говорит само за себя. У советского читателя могут полезть глаза на лоб, а Любимов лишь поддает жару:
«На своей машине буржуа в три часа доедет до Довиля. Там, у морских волн, в отелях собирается в августе „весь Париж“, а в казино бросают целые состояния на карту первейшие денежные тузы Старого и Нового света. Порой богатый буржуа выезжает из Парижа на один вечер только для того, чтобы отведать в старинном Руане знаменитой руанской утки с апельсинами. Он знает все уголки Франции и разъезжает по ней, как по своей вотчине».
Снообразное путешествие Льва Любимова. Сын сенатора, изображенного на репинском «Заседании Госсовета», внук профессора — жизнь его как будто с рождения была определена. Все шло как надо: и Александровский лицей, и ценные связи, друзья, знакомство. Все пустое. Жизнь стала все больше подбрасывать подгнивших овощей вместо лимонов; а что с ними делать? И загрохотала эмигрантская повозка по Парижу.
«В качестве кого оставались в Киеве после прихода белых?» — спрашивал в свое время следователь Михаила Булгакова. «В качестве населения», — отвечал писатель. Эмигрантская судьба схожа с жизнью такого населения, выживающего в любых обстоятельствах; реальность разные, подчас совершенно противные союзы. Про Любимова потом постоянно будут ходить разговоры — дескать, писал для Je suis partout, знаменитой парижской фашистской газеты. И для Милюкова писал. Играл в теннис, ездил по межвоенной Европе, вступал потом в Союз русских патриотов, вероятно работал на НКВД — все, наверное, и правда, и нет.
Время означает последовательность,
а Последовательность — переменность,
Поэтому безвременье не может не нарушить
Таблицы чувств.
Пока Любимов бродит по Парижу, общаясь со стариками, не сумевшими оставить идейного потомства, Владимир Набоков заканчивает труд, на которым корпел целое десятилетие. Комментарий к «Евгению Онегину», который будет приветствовать советская пресса и из-за которого будут ломаться копья и в эмигрантской, и в англоязычной прессе. Вот другой пример вечного возвращения: человек, всю жизнь насмехавшийся над психоанализом, в каждой своей книге строил миры, возвращающие его в прошлое: то ли реальное, то ли фантазийное. «Онегин» же становится opus magnum в этом жанре — воссоздания мира, которого нет. Мостик от энциклопедии русской жизни к каталогу жизни загробной.
В Русском музее в 1949 году сидит мужчина средних лет. Он смотрит на картину Репина «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года». Нет, он не плачет. Он слушает спор о ней о ней двух советских офицеров, поворачивается к ним и говорит с достоинством:
— Да, синяя лента действительно принадлежит ордену Андрея Первозванного.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
С двух сторон прозрачного стекла
Художник, пытающийся издать свою повесть о том страшном, что ему довелось пережить в лагерях. Писатель, который стал пропагандистом на службе у нацистов. Что общего у них — и куда их привели разные пути-дороги? В этом пытается разобраться Егор Сенников в новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы».
Трамвай ползет по Троицкому мосту — ой, простите, по мосту Равенства. В Ленинграде 1920-х годов только и разговоров, что о Равенстве, Братстве и Правде. Ноябрь. Над заснеженным Ленинградом нависает тяжелое, серое небо. В трамвае друг напротив друга сидят два молодых человека: оба они, представим, читают книги — и на секунду встречаются взглядами, перелистывая страницы.
Мгновенье — и вот они снова углубились в чтение.
Этого, наверное, не было – но могло быть. Два наших героя жили в Ленинграде в одно и то же время, пока судьба не развела их разными дорогами.
Старший из двоих молодых людей — Борис Филистинский. К началу 1930-х он уже успел близко познакомиться с сотрудниками ОГПУ: в 1927 году его арестовали по делу об «Обществе святого Серафима Саровского». Филистинский отделался легким испугом — всего 2 месяца ареста. И даже закончил после этого и Институт живых восточных языков, а потом еще отучился на промышленного инженера.
От тюрьмы, впрочем, все это не уберегло. В 1936 году его взяли по обвинению в антисоветской агитации. 5 лет лагерей по меркам момента — не самое страшное, что могло случиться. Но ничего хорошего.
Выйдя из лагерей весной 1941 года Филистинский поселился под Новгородом; права проживания в Ленинграде он был лишен. К концу лета 1941 года, когда Новгород был занят немцами, Филистинский решил воспользоваться шансом. С 1942 года он под псевдонимом Борис Филиппов сотрудничает в газете «За родину!» и между статей о речах фюрера и борьбе с «жидобольшевизмом», пишет свои антисемитские и антиамериканские манифесты. Пройдут годы — и в 1960 году Филиппов в повести «Сквозь тучи» будет живописать тот период своей жизни. В таком ключе:
«Нет, не написать немцам, да и вообще европейцам, такой вещи, как „Песня цыганки“! Какая ширь, какой размах! Только мы, русские, понимаем это, — задумчиво говаривал Бергфельдт, и его зондерфюрерская форма без погон как-то странно выглядела при этом».
Филиппов пройдет стандартным путем эмигранта второй волны — Псков, Рига, Мюнхен, а после — США; еще во время войны вступит в НТС. Вместе со Струве будет издавать российских авторов — от Ахматовой до Пастернака, работать на «Радио Свобода» и преподавать литературу. Его будут сопровождать нехорошие слухи о том, что он принимал участие в массовых казнях, сотрудничая с абвером и гестапо. Филиппов будет все отрицать, а советские власти будут требовать экстрадиции. Филиппов, впрочем, спокойно доживет до 1991 года и умрет в Вашингтоне.
А что же его возможный спутник по ленинградскому трамваю? Михаила Нарицу, начинающего художника, арестовали в Ленинграде в 1935 году. И тоже дали 5 лет лагерей. Ухта. Семью сослали в Архангельскую область. Вышел — и был призван в армию, где воевал против немцев до 1943 года.
В Ленинград, впрочем, его все равно не пустили и до 1957 году Михаил был по сути в ссылке — то в Луге, то в Караганде. Лишь после XX съезда он возвращается в город на Неве и восстанавливается в Академии художеств. А еще — пишет свою книгу: о себе и о своем непростом пути в жизни и искусстве.
«Неспетая песня» Нарицы — тяжелая для чтения повесть, полная боли и страха.
«Двое из вошедших были в военной форме. В особой форме воюющих с населением своей же страны».
Сперва автор пытался издать ее в СССР, но даже для хрущевской борьбы со сталинизмом это было слишком лихо. И Нарица с курьером НТС передал ее в ФРГ — в издательство «Посев». Она вышла в октябрьском номере «Граней». Повести ниспослан эпиграф из Ромена Роллана: «Трижды убийца — убивающий мысль!»
Впереди — годы насильного психиатрического лечения, просьбы о разрешении на выезд, бегство в Ригу, борьба за реабилитацию.
И смерть в 1993 году.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Рисунок американского журналиста и художника Сайруса Лероя Болдриджа. Он быстро сделал эту зарисовку 11 ноября 1918 года, увидев, как американские солдаты слушают сирену, возвестившую о том, что перемирие, подписанное в Компьене, вступило в силу. Великая война закончилась.
А в «Кенотафе» закончилась неделя, посвящённая книге Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году». Спасибо, что были с нами. Впереди ещё много интересного.
И ждём обратную связь в нашем боте: @thecenotaphbot
До скорого!
#в_поисках_счастья #WWI_кенотаф
Наша нерегулярная рубрика — разговор с секретным гостем на нашем Boosty. Сергей Простаков и Егор Сенников пригласили обсудить книгу Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году» другого её вдумчивого и внимательного читателя.
Кто это — узнают наши подписчики на Boosty: https://boosty.to/thecenotaph
Почему главный вывод Кларка оказался «тривиальным»? Почему нужно серьёзно относиться к страусиным перьям? Как пострадал атеизм на полях Вердена и Соммы? И удалось ли Кларку разрушить романтический миф о 1913 годе?
Если у вас есть вопросы о нашей работе, то их можно задать в боте @thecenotaphbot.
И спасибо за ваши донаты!
#простаков #сенников #WWI_кенотаф
А вот и разговор на платформе YouTube для самых преданных подписчиков «Кенотафа». Сергей Простаков и Егор Сенников разговаривают о ставшей культовой в определённых кругах книги Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году». Собственно участники «Кенотафа» пытаются понять феномен этой книги и коротко пересказывают, не побоимся этих слов, историософскую концепцию Кларка.
https://youtu.be/Y2Nf6lTNkQQ
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
#WWI_кенотаф #простаков #сенников
Классик из будущего скажет, что любая война — тупик, сначала тупик, а потом катастрофа, которая всё равно заканчивается мирными переговорами. И главный антропологический закон заключается в том, что каждое новое поколение эту истину открывает заново.
На дворе 1916 год. И Великая война, её уже тогда так начали называть, ещё не дошла до стадии осмысления себя как тупика. Напротив, этот год грозный — все участники мирового конфликта ещё полны решимости тупика не допустить и выйти на грядущие мирные переговоры с сильных позиций. Немцы бросают под Верден сотни тысяч месяц за месяцем. Их напору не помешает даже Брусиловский прорыв, который поставит на грань катастрофы их дряхлеющего австро-венгерского союзника. Британцы идут в наступление длинной в несколько километров вдоль долины реки Сомма.
У всех великих битв 1916 года в общем-то один итог — тот самый тупик. Впрочем, стальная поступь истории рождает в тот год способ из него выйти. Британцы на Сомме показали первый танк — он ещё не способен изменить ход и содержание той войны, но главное оружие Второй Мировой, пересекшей великими наступлениями и отступлениями весь континент, уже родилось.
В тот год, и что отдельно поразительно, во Франции, истекающей кровью, решившей отправить в окопы всех своих мужчин, но заставить немцев вернуться на границы 1870 года, выходит страшный пацифистский роман. Это «Огонь» — Анри Барбюса. Автор в 1914 году поддался всеобщей патриотической истерии и ушёл добровольцем на фронт, уже в 1915 году после тяжёлого ранения был комиссован. В месяцы реабилитации он пишет текст, полный ярости и негодования, который станет одним из первых в череде натуралистических текстов о войне, цель которых уберечь будущие поколения от повторения катастрофы. Удивительное страшное время было: люди умирали от газов и шрапнели, но верили, что литература спасёт мир!
«Трах! Тах! Тах! Ббац! Ружейные выстрелы, канонада. Над нами везде треск или грохот — продолжительные раскаты или отдельные удары. Черная огненная гроза не стихает никогда, никогда. Уже больше пятнадцати месяцев, уже пятьсот дней в этом уголке мира перестрелка и бомбардировка идут непрестанно: с утра до вечера и с вечера до утра. Мы погребены в недрах поля вечной битвы; но словно тиканье домашних часов в былые времена — в почти легендарном прошлом, — этот грохот слышишь, только когда прислушаешься».
Анри Барбюс «Огонь», глава II «В земле»
#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф
Кто-то верил, что до Рождества все закончится. Кто-то с самого начала понимал, что речь идет о чем-то гораздо более страшном, грозном, что изменит все от начала и до конца. Кто-то поддался энтузиазму августа 1914 года и поверил в войну, как в добродетель. Или в шанс — на перемены, на революцию, на полный развал и стремительное переустройство. А кто-то войны испугался и спрятался в ментальном скиту, надеясь, что буря, бушующая за его стенами, простит его и помилует.
Игорь Северянин в первые военные месяцы решил не покидать пределов своего собственного царства, в котором он рассуждал о Бриндизи, мечтал о наполнении бокала вином, сочинял благодатные поэзы и ловил стремительных форелей в приветливой Миррэлии. В январе 1915 года он пишет «Увертюру» — произведение, которое и сегодня для многих и составляет представление о творчестве Северянина. Эмиграция, жизнь в межвоенной Эстонии — и смерть в Эстонии советской — это все потом. А пока:
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо́ и остро́!
Весь я в чём-то норвежском!
Весь я в чём-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Стрёкот аэропланов! Бе́ги автомобилей!
Ветропро́свист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грёзофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!
#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
О 1914 годе было сказано в российской поэзии очень много: и Гиппиус со своим «мы — дети страшных лет России», и Блок, наблюдавший как «петроградское небо мутилось дождем», и Маяковский, грустивший об «убитом немцами вечере», и Ахматова, различавшая в сладком запахе можжевельника, доносившемся от горящих лесов, прообраз будущего грандиозного пожара, который охватит весь мир.
Но особенно страшным предчувствием кажется рассказ Александра Грина «Повесть, оконченная благодаря пуле», опубликованный ещё в мае 1914 года. Действие происходит в «год войны», главный герой — романист по имени Коломб, который мучается от того, что не в силах закончить рассказ об анархисте-бомбисте и его возлюбленной. Отправившись на фронт, Коломб ранен «пруссаками» и пока истекает кровью, понимает действия своей героини, отказавшейся взрывать бомбу. Всего через пару месяцев Европа сама превратится то ли в бомбиста, то ли в писателя, умирающего на фронте. Но пока еще май и есть надежда, что страшные предсмертные прозрения останутся лишь на страницах журнала «Отечество».
«С глубоким изумлением, с заглушающей муки души радостью, Коломб увидел, при полном освещении мысли то, что так тщетно искал для героини неоконченной повести. Не теряя времени, он приступил к аналогии. Она, как и он, ожидает смерти; как он, желает покинуть жизнь в несовершенном ее виде. Как он — она человек касты; ему заменила живую жизнь привычка жить воображением; ей — идеология разрушения; для обоих люди были материалом, а не целью, и оба, сами не зная этого, совершали самоубийство».
«Повесть, оконченная благодаря пуле», Александр Грин, май 1914 года
#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
The Chameleons — Script of the Bridge (1983) — 5/5
«На мой вкус, лучшая пост-панк группа 80-х, а значит, за всю историю музыки. Вот так!» — прочитал однажды я в ЖЖ, и подумал: «Ух, ты! У меня есть собрат!». Случилось это в мае 2011 года — The Chameleons я знал с сентября 2010-го, но этого короткого времени мне хватило, чтобы влюбиться в группу навсегда и не поменять своего мнения о ней.
Многие из нас проходили этот этап в те годы. Ого, Joy Division (моде на на них сильно поспособствовал фильм «Контроль» Антона Корбейна 2007 года), а за манчестерскими легендами тянулся уже весь классический британский пост-панк. У глубинного народа были дискотеки «Ретро FM», у __не таких как все__— last.fm и мода на __правильные 80-е,__ поддерживаемая бесконечными пиратскими архивами сети.
Ничуть не оспаривая величие Joy Division (а New Order и поныне моя любимая группа) всё-таки именно их неудачливые земляки The Chameleons — идеальный пост-панк в чистом виде, а значит, лучшая музыка на земле.
Наверняка у многих из вас есть музыкальная привязка к разным временам года. Дискография The Chameleons — для меня музыка, которая открывает осень. Когда в августе поднимаешь глаза к небу, то видишь, как по нему плывут темнеющие, уже вполне осенние облака. Над землёй разливается уставший золотистый воздух, как будто в нём разлили капельку йода. И ночи всё холоднее. В этот момент тебя пронизывает тревожность, смешанная с ощущением чего-то подступающего важного и неизбежного. Вот в эти моменты я всегда включаю Script of the Bridge.
А ещё личная история в сторону. В моё роковое лето 2020 года в Россию пришёл Spotify — согласно его статистике главная песня Swamp Thing с третьего альбома Strange Times 1986 года. До этого альбома я почти никогда не успевал дойти — десять лет гонял их дебютный Script of the Bridge по кругу. О, какое бодрящее чувство пробуждало во мне тогда эта музыка, когда я шёл по Ломоносовскому проспекту в абсолютной жизненной пустоте. Впрочем, это касается и всей музыки The Chameleons.
Если вы ждёте в этом тексте ответа, почему эта музыка производит такой эффект на меня, то не дождётесь — я не знаю. Но часто себя ловлю на мысли, что хочется жить уже ради того, чтобы иметь возможность слушать этот пост-панк. Не высшее ли это признание любого произведения искусства, которого только можно желать?
В 1987 году классический состав группы перестал существовать после смерти менеджера. А спустя лет пятнадцать в любви к группе стали признаваться Interpol и Editors, все те, с кем связано такое важное для моего поколения течение как пост-панк ревайвл. Но настоящее возвращение культовой группы затянулось ещё на двадцать лет — в этом году у The Chameleons в октябре выходит новый мини-альбом с оригинальным материалом после череды лайвов. Но я не уверен, что смогу его расслушать, ведь Script of the Bridge — единственная пластинка, которую я возьму на необитаемый остров.
Что ещё слушать у The Chameleons:
What Does Anything Mean? Basically (1985) — 5/5
Strange Times (1986) — 5/5
#простаков #альбомы_кеонтафа
Другое время, другие берега: символы и знаки
Переделкино. Нью-Йорк. Байконур. Осенью 1957 года пространство заполнено самыми разными сигналами и знаками, которые, в конце концов, накрывают собой все человечество. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников пытается уловить все, что пытаются сообщить люди в этих посланиях.
Бип. Бип. Бип.
Каждую треть секунды посылается сигнал. И его слышит весь мир. В октябре 1957 года Советский Союз запускает в космос первый искусственный спутник Земли.
И отправляет сигнал в вечность.
Той осенью было два человека, которые отправили в эфир сигнал, который расшифровывается до сих пор. И для этого это им даже не пришлось отправляться к звёздам — они сделали это прямо с письменного стола.
Еще пышней и бесшабашней
Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.
Привязанность, влеченье, прелесть!
Борис Пастернак той осенью доволен собой. Окончен тяжкий труд. И результат выпущен на волю. В начале 1958 года он выпивает с писателем (но в тот момент уже больше литературным чиновником) Константином Фединым и драматургом Всеволодом Ивановым. Федин надеется, что Пастернак будет перед ним каяться за выход «Доктора Живаго» за границей. А тот лишь слегка улыбается и говорит:
«Прошлый год был для меня счастливым из-за свершенной мной ошибки. Я желаю тебе, Всеволод, и тебе, Костя, того же счастья».
Пастернак нездоров. Зимой 1958 здоровье ухудшится, он будет лежать изможденный, друзья будут хлопотать о помощи; в Союзе Писателей сообщат, что он «недостоин того, чтобы лечиться в Кремлёвке». Чуковский, добившись приема у секретаря Микояна, устраивает писателя в больницу при ЦК. Подозрение на рак подтвердится довольно скоро.
Осень 1957 года утомила Пастернака — после того, как «Доктор Живаго» вышел в Италии, на писателя начался тяжелый накат. И сколько не читаешь об истории издания романа о кровавой круговерти первой половины XX века, невозможно отделаться от ощущения, что Борис Леонидович знал, что его ждет после того, как книга выйдет в печать. И все равно это сделал — потому что был уверен, что это его долг. И его наследие.
«Талант дается Богом только избранным, и человек, получивший его, не имеет права жить для своего удовольствия, а обязан всего себя подчинить труду, пусть даже каторжному».
Через океан от Пастернака уроженка Петербурга Алиса Розенбаум, оставшаяся в истории под псевдонимом Айн Рэнд, тоже отправляет в вечность результат своего многолетнего труда — роман «Атлант расправил плечи» выходит в свет в издательстве Random House. Алиса покинула Петроград в 1925 году; для Пастернака тот год был одним из самых депрессивных в жизни — тогда он остро осознал свою неуместность в новом советском мире. Но покидать его, в отличие от Алисы, не стал.
А Алиса идет своим путем в Америке, меняет имя, оттачивает свои взгляды — и в итоге дарит миру одну из главных утопий XX века, густо замешанную на Чернышевском — от Петербурга так легко не убежишь. И если Юрий Живаго ищет любви и покоя на просторах то рушащегося, то укрепляющегося государства, то Дагни Таггерт и Джон Голт, кажется, находят способ уничтожить государства раз и навсегда. Рэнд воспевает богатство, эгоизм, индивидуализм и несчастье — вот такой радикальный вариант ответа, на вопрос, заданный революцией 1917 года.
«Если человек несчастен, несчастен реально, по-настоящему, это означает, что он принадлежит к числу высших созданий, обитающих среди людей».
Пока два уроженца Российской империи упражняются с телеграммами в вечность, третий становится человеком года по версии журнала Time. Для Хрущёва — а речь о нем — год едва не стал роковым. В июне 1957 года он берет верх над противниками, которые сместили его с высшего поста — и на радостях отправляется в Ленинград: здесь с опозданием на 4 года отмечают 250-летие города.
Осенью ему уже будто ничего и не будет напоминать о неудачном перевороте. Он триумфатор, благодаря которому человечество вывело на орбиту спутник.
Сигнал расходится по космосу.
Бип. Бип. Бип.
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
У всех есть возможность сказать свое последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В рубрике «Последние слова» мы очищаем последние слова от налета времени и даем вам возможность посмотреть на них отвлеченно.
Сегодня — последние слова бывшего президента Югославии Слободана Милошевича, сказанные им в телефонном разговоре с женой из тюрьмы в Гааге.
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Побежденные? Победители?
Желчный писатель и литературовед, некогда эмигрант, позднее — возвращенец. Пожилой писатель-эмигрант, четыре десятилетия живущий вне России. Жизнь обоих клонится к закату, но они неутомимо сводят счеты с прошлым. Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы» и пытается разобраться в том, как правильно описывать прошлое, чтобы протянуть нужный образ его в будущее.
Заполненный зал в музее Маяковского. Майский вечер. Впервые после постановления Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» (выпущенного в 1946 году) в Москве проходит литературный вечер Анны Ахматовой. На сцену выходит пожилая интеллигентная дикторша и представляет всех основных участвующих лиц вечера — филолога Жирмунского, поэтов Тарковского, Корнилова, Озерова, и, конечно, саму Анну Андреевну.
Когда этот вечер еще только устраивался, организаторы спрашивали её — кого бы ей хотелось видеть в роли ведущего, открывающего вечер: писателя и литературоведа Виктора Шкловского или концертирующего рассказчика о былом Ираклия Андронникова. Ахматова сказала: «Нет, ни того, ни другого я не хочу». «А кого же?». Та подумала и ответила — «Карандаша».
Виктор Шкловский был человеком сложным. Такое отношение Ахматовой к нему достаточно типично для его современников: студенты его вспоминали как он мог посвятить вместо лекции время рассказу о том, как занимал деньги у Горького, а тот не давал. Артист Баталов, посетив дачу Шкловского, выдыхает «Ну и субъект!» Чуковский отмечает: уже в 1965 году Шкловский манкирует приглашением на вечер памяти Зощенко. Все еще не сочетается партийной линией.
Может быть дело в том, что Шкловский вернулся в Россию из короткой берлинской релокации уже четыре десятилетия как, а все чувствует себя побежденным? Он же писал в «Zoo»:
«Я поднимаю руку и сдаюсь. Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж».
Почти в то же время, как Шкловский в Россию вернулся, ее покинул, — и навсегда, — писатель Борис Зайцев. Имя он сделал еще в начале века; его вхождение в литературу поддержали Чехов, Короленко и Андреев. Уроженец Орловской губернии, он сам отмечал, как много важных литературных имен дали России Тула и Орел. Сам он идет по следам великих.
А после отъезда он становится одним из знаковых имен среди писателей первой волны эмиграции; он не патриарх, как Бунин, но точно одна из величин, с которой себя нужно соотносить каждому. Он создает множество коротких биографий своих современников и предшественников, стремясь ухватить и образ, и дух времени: от Василия Жуковского до Александра Блока, от Бунина до Белого. В 1965 году Зайцев выпускает мемуарный сборник «Далекое» — здесь он под одной обложкой собирает очерки и биографии разных лет, стремясь показать свою литературную карьеру. Открывается книга эссе о Блоке, которое называется «Побежденный».
Блок в рассказе Зайцева, написав революционную поэму «Двенадцать» потерял голос и жизненную силу, почувствовал себя раздавленным революцией и временем. На свой последний литературный вечер в Москве весной 1920 года он приезжает усталым, постаревшим, больным; в первом отделении Чуковский, затем он.
«Лицо землистое, стеклянные глаза, резко очерченные скулы, острый нос, тяжелая походка, и нескладная, угластая фигура. Он зашел в угол, и полузакрыв усталые глаза, начал читать».
Шкловский, почти в то же время, что и Зайцев, пишет в «Новом мире» о мемуарах советского литературоведа Корнелия Зелинского. Он их разносит, обращая внимание на фальшь и очевидные заимствования из другой литературы. Зелинский упоминает о Блоке, дескать тот говорил ему о революции, написав «Двенадцать» — и Шкловский отзывается:
«Это очень похоже на Блока, на минимальность его мимики, на напряженность голоса, но это, к сожалению, не Зелинский, это цитата из воспоминаний Федина».
Кто здесь побежден? Только память. И Зайцев, строящий свой образ Блока, и Шкловский, разносящий мнимые воспоминания о поэте, и сам Блок — умерший, но оставивший голос в вечности. Все они игроки. Побеждена только память — у каждого своя.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Умер Владимир Микушевич, переводчик, поэт, писатель, светлейший человек. Настоящий маг и чародей, похожий на кота мудрец с лукавой искрой во взгляде. В его переводах я читал Бодлера, Рильке, Готфрида Бенна, Эрнста Юнгера. Перевел он вообще целую библиотеку западноевропейской поэзии — от трубадуров и миннезингеров до романтиков.
Большим счастьем было обнаружить его перевод в каком-нибудь поэтическом сборнике — немедленно в воображении возникала вся его фигура, в которой было что-то от Будды и от героев Лескова. Он был неудобен для определений, настоящий человек Серебряного века, родственный Василию Розанову, Вячеславу Иванову, Валерию Брюсову, ближайшим соратником которых он и был. Просто невероятно, что такой человек жил с нами рядом. Он написал роман-притчу «Воскресенье в Третьем Риме», свидетельствующий, что его не коснулась меланхолия нашего времени, и он с трепетом чаял воскресения мертвых и жизни будущего века. В последние годы жизни работал над собственным переводом гетевского «Фауста».
Он считал, что все языки восходят к русскому, а в России — намного больше подлинного европейского, чем в современной Европе. Для него не было абсурдным сочетание в нашей истории непреложного монархизма с тягой к анархической вольнице. Регулярно писал стихи и выкладывал на своей страничке «Стихи-ру», сочинял афоризмы, в мнимой наивности которых — ясная и простая мудрость: «В человек виден Бог», «Величайшее преступление террора в том, что он обесценивает смерть».
Я несколько раз пересматривал цикл его авторских передач на «Культуре» — «Магистр игры», где он шутя позволял себе порой перевернуть некоторые устойчивые представления, например, заставил меня иначе взглянуть на «Мастера и Маргариту», как бы это постыдно ни звучало. Есть видео, где он минут сорок читает свои переводы Рильке. Или другое — где он пьет чай и вспоминает, как познакомился с супругой. Все они проникнуты его очарованием.
Всем привет! Это обращение коллектива moloko plus. Пожалуйста, дочитайте его до конца. Это очень важно.
Мы — группа энтузиастов, которая делает альтернативное small media. Наш проект — гибрид научного журнала, панк-зина, политической брошюры и альбома по искусству. Мы влюблены в журналистику и стараемся делать все возможное для того, чтобы она не умерла.
moloko plus существует с 2015 года. За это время коллектив пережил срывы презентаций, суды, изъятия тиражей, нападения, обыск, пандемию, несколько выборов и вооруженных конфликтов. Мы не подозревали, что той разрушительной силой, которая поставит проект под удар, окажется простая человеческая безответственность.
В мае коллектив запустил предзаказ XII номера альманаха moloko plus «Дух». Собранные от читателей деньги мы отдали на печать выпуска и в середине августа должны были получить тираж в 999 экземпляров.
Механизм был отточен до мельчайших деталей, но все пошло не по плану. Контрагент, с которым мы работали много лет, присвоил наши деньги. Из-за этого коллектив потерял около 650 тысяч рублей. Вместо того, чтобы заняться допечаткой других номеров, нам пришлось в срочном порядке организовать рефанды.
Денег на это у нас не было. Тогда мы запустили сбор средств. Наша цель — 510 тысяч рублей, из них собрано почти 135 тысяч.
Ситуация вокруг тиража «Духа» (подробнее о случившемся читайте в наших карточках) не только подрывает репутацию moloko plus, но и ставит под угрозу само существование проекта. Поэтому мы просим вас о помощи.
Как поддержать moloko plus?
⚫️ Сделать донат и получить эксклюзивные стикеры с героями альманахов moloko plus и книг directio libera.
⚫️ Оформить подписку на Boosty. Даже минимальное пожертвование значительно нам поможет.
⚫️ Купить книги в нашем онлайн-магазине. У нас можно найти теоретические и художественные тексты, зины, нон-фикшн и поэзию.
⚫️ Приобрести мерч. У нас есть черные эмалированные значки из цинкового сплава, выпущенные в том числе в коллаборации с группой Xiu Xiu.
⚫️ Поддержать участников коллектива. Реквизиты указаны в этом посте.
Спасибо 🖤
Сергей Простаков прочитал новую повесть Антона Секисова «Курорт» и размышляет о том, что роднит его друга с Гомером.
Мне трудно писать отзывы на книги и музыку друзей — нет должной дистанции. Но тут случай особый. В России 2024 года у моего друга Антона Секисова (и участника издания «Кенотаф») вышла книги о релокации/эмиграции. Это и без личности автора — важное событие.
Книга короткая — её можно прочитать за один вечер. Скорее не история, а мысли в дрёме, в полузабытьи, череда образов, проносящихся за закрытыми веками. И, да, всё очень понятно и узнаваемо.
«Курорт» — повесть о мире, в котором отсутствует время. Мне кажется, это вообще ключевое содержание этого текста Антона — он копается в сознании человека, который поставил себя и мир вокруг на паузу или наоборот это сделал мир с человеком. Не суть важно. События и смена сезонов, ясные маркеры — март, сентябрь, Новый год — в книге есть. Но временная пауза заполняет собой всё. Герои даже ничего не ждут. А стоит им предпринять какое-то ясное и чёткое действие, то пространство опять закидывает их или в смутное безвременье или даже в вечность.
Повесть — книга про замерших и замолчавших. Она про тех, кто не выбрал сторону или, выбрав, совсем в ней не уверен. Место действия — черноморское побережье Грузии. Но, если бы главный герой Митя решил ехать не туда, а спрятаться в вологодской деревне, то ничего бы не изменилось в содержании текста. Разве что, он пил бы самогон, а не чачу.
Вообще, спустя несколько книг, понимаешь, что одна из главных тем Антона — это побег. Побег в слободу и из неё в «Крови и Почве», побег от любящего тебя человека в «Реконструкции», побег в Питер в «Боге тревоге». Да, даже и «Зоны отдыха» — тоже и про отсутствие времени и про побег от кипения всего сиюминутного.
Вот и «Курорт» (само название на это работает) про побег от необходимости срочно решить, на что потратить свою жизнь, которым в описываемые месяцы были охвачены очень многие. А те, кто не был этим охвачен, как будто бы отсутствовали в пространстве. Они действительно отсутствовали — и их поведение Антон, простите, воспевает как-то даже по-античному (неизбежная Колхида в тексте звучит, Понт плещется).
Да, это вечная «Одиссея». Да, про то, что никто не придёт назад. Возвращения не будет.
#рецензии_кенотафа #простаков #секисов
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Праздничная первомайская демонстрация трудящихся столицы на Красной площади. Шла первая половина 1984 года.
#в_поисках_счастья
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Наши дорогие друзья из легендарного петербургского книжного магазина «Порядок слов» готовят к переизданию книгу Олега Нестерова «Альфред Шнитке. Три степени свободы. Музыка > кино > СССР». Книга планируется к выходу в конце ноября — к девяностолетию со дня рождения великого мастера. И прямо сейчас есть возможность сделать предзаказ этого труда.
Редакция «Кенотафа» рекомендует всем у кого есть возможность, перейти по этой ссылке — и заказать себе книгу. Вы точно не пожалеете — и поможете хорошему делу.
А к каждому предзаказанному экземпляру — прилагается стикер из юбилейного лимитированного тиража, стилизованный под виниловую пластинку.
#друзья_кенотафа
Война с легкостью меняет декорации. Рабочие театра военных действий, слегка покрякивая, выбегают на сцену и начинают крушить старые фальшивые стены, ломать перегородки и выносить куда-то вовне. Если смотреть со стороны, то поначалу решишь, что вся работа выполняется хаотически, как Бог на душу положишь — исступление уничтожение и только. Но впечатление обманчиво. Война длится и длится — и вот возводятся декорации совсем иные. То, что раньше было незаметно, вдруг ставится в центр сцены, на смену мрамору, шелку и вельвету приходят сталь, драп и кожа грубой выделки. Даже актеры переоделись в шинели и френчи, понимая, что в старых нарядах они смотрелись нелепо.
Но эта великая война близится к концу. И новые пьесы будут играться в этих построенных кровью и огнем обстоятельствах. Так всегда бывает, не мы это придумали, не мы начали, не нам этот обычай и отменять. Надо просто привыкать к тому, что жизнь продолжается и что война, которая должна была закончить все войны, ни с чем по-настоящему не смогла покончить: часть старых вопросов ушли в небытие, но появились новые, не менее грозные и глубокие.
До великого перемирия несколько недель. Художник Александр Бенуа в последний год занимается тем, что может кому-то показаться бессмысленным в условиях всеевропейского и российского кризиса — сохраняет искусство и старину. В своем дневнике 22 октября 1918 года он записывает:
«Невольно вспоминается фраза Чаадаева, сказанная Сухово-Кобылину: „Оставь все — сохрани себя — уезжай из России“. В такой ситуации сколько подобных безвинных судеб, готовых пожертвовать вековыми семейными сувенирами и покинуть эти пределы. Даже на Совете обсуждался этот вопрос. Ввиду тяжелого продовольственного положения решено разбить огород вместо цветника перед Михайловским дворцом. Ведь произрастает же капуста возле Ростральных колонн, пасутся же кони в сквере Зимнего дворца, пробивается же травка сквозь щели мостовых, изучает же Комаров фауну Петрограда и находит десятки уникально приспособившихся растений. Жизнь неистребима в своей основе, но она гибнет от нелепых порции свинца на полях сражений, когда перевес берет молох войны».
Совету Чаадаева Бенуа последует и сам — но лишь через 8 лет. А пока внимательно следит за тем, как старые декорации мокнут под дождем. Через них уже пробиваются ростки новой жизни.
#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф
На дворе 1917-й год. Российская империя проскочила станцию «Тупик», заехав сразу на «Дно» — в стране революция. Впрочем, несколько месяцев российские интеллектуалы смотрят на всё с безудержным оптимизмом, в котором, да, мелькают мрачные предощущения, но пока «сестра моя — жизнь и сегодня в разливе» и «всему живущему идти путём зерна».
Остальные же страны-участницы вползают в год великого тупика. Это потом историки напишут, что со вступлением США в европейскую войну судьба Тройственного Союза была предрешена, но тогда так не казалось. Германия, очень умно и трезво оценивая свои силы, отходит в начале года на западе на заранее подготовленную «линию Гинденбурга», срезающую большой выступ, удерживать который немцы больше не в состоянии. Это тактическое отступление продлит войну ещё на полтора года. Австро-венгры продолжают с успехом громить итальянцев у Капоретто в будущей Словении.
В общем, всё относительно. А что же делает человек, который сделал «относительность» паролем XX века? Альберт Эйнштейн в Берлине и его, кажется, вообще не заботят линии фронта. Его разум устремлён к другим линиям — растянутым гравитацией на миллиарды световых лет пространствам Вселенной.
Кажется, в этот момент физик вплотную подобрался к разгадке Вселенной. Ему нужно описать вакуум огромного пространства, учёт которого объяснит, как же там всё устроено.
Так появляется:
Λ — большая лямбда, лямбда-член, космологическая постоянная.
Нет, даже не ждите от нас попытки объяснить, что это всё значит.
Интересно другое. После попытки описать происхождение Вселенной и законов, по которым она устроена, Эйнштейна на пару лет сваливает загадочное «нашествие болезней»: болезни печени, язва желудка, желтуха, общая слабость. Всё это не покидало Эйнштейна до начала 1920 года. Учёный стал реальным героем той проблемы, которую братья Стругацкие спустя полвека с лишним опишут в повести «За миллиард лет до конца света»: Вселенная начинает сама сопротивляться научным открытиям, которые способны её изменить.
#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Он несет раненого товарища на себе из последних сил. Пытается подбодрить — то шуткой, то уверением, что ничего страшного не случилось, то приятным воспоминанием.
«Помнишь, как мы реквизировали гуся?»
Через страницу выяснится, что все это было напрасно: товарищ умер, его жизнь оборвал мелкий осколок. Еще через страницу умрет и герой, спасавший его.
Я закрою книгу и заплачу.
Это не вопрос знания; о том, что Первая мировая в принципе была, я знал, наверное, с детства. Но эмоционального ощущения ужаса всей этой многолетней кампании у меня не было до тех пор, пока мне в руки не попался небольшой томик, с картиной «Море мертвых» Пола Нэша на обложке. Я открыл книгу и пропал в ней.
«Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов».
Знакомиться с Первой мировой по чтению Ремарка — наверное, самый болезненный и эмоционально сложный способ, который может воспринять ребенок или подросток. Здесь нет многостраничного отстранения от предмета как у Форда Мэддокса Форда в «Конце парада», где, по сути, мировая война служит лишь фоном для истории краха английского дворянства, которая реально занимает автора. Это не Швейк — гениальная сатира Гашека не дает такого ощущения сопричастности, хотя, безусловно, учит пацифизму и презрению к военно-государственной бюрократии. Пожалуй, только «Прощай, оружие» Хэмингуэя может сравниться с Ремарком в способности перенести читателя прямиком в пекло — но ее я прочитал позже Ремарка.
«На Западном фронте без перемен» в подростковые годы я прочитал бессчетное количество раз. Чего в этом было больше? Желания вновь испытать сильные ощущения — ужас, тревогу, волнение? Надежды, что в этот раз все может закончиться как-то иначе? Попытки понять где и что пошло не так? Думаю, что все вместе — и что самое сильное достижение Ремарка состоит в том, что ему удалось показать такого героя, соотнести с которым может себя подавляющее большинство читателей романа в любые времена. Не просто обычный человек, но практически ребенок, вчерашний школьник, со скамьи шагнувший в окопы, поверивший взрослым, которые проповедовали ему о доблести патриота, о славе воина и о необходимости отдать жизнь за Родину.
Громкие абстрактные слова превратились в дым и все, что осталось — товарищеское окопное братство.
С тех пор Первая мировая для меня всегда стала главным образом катастрофы, которую может навлечь на себя человечество. Абсурдные поводы, мелочные устремления множества людей, соревнующихся за власть, деньги и влияние. Торжество механистического уничтожения миллионов человеческих жизней. Якобы благородные цели, которые в итоге приобретают вид шелковых платков, наброшенных сверху на пот, кровь, дерьмо и кишки.
И в этом магия этой книги. Сколько ты не прочитаешь потом серьезных и не очень работ про Первую мировую, не изучишь мемуары военных руководителей и обывателей, через каждую их фразу просвечивает реальность окопной жизни, которую никто из ее участников не выбирал и не желал. Петербургский, парижский или лондонский человек сидит вдали от этого безумия и пытается отвлечься. «Да, пожалуй хватит на сегодня газет», — говорит он приятелю и отправляется на поэтический вечер, в мюзик-холл, в кино… Да хоть бы и на благотворительный вечер в поддержку воинов. Все равно — его жизнь идет по накатанному мирным временем пути.
А жизнь человека, который несет на себе раненого товарища — нет.
И в этом трагическом разломе сгинули, прежде всего, не пэры и сэры, не четыре империи, и не аристократы, а миллионы обывателей, брошенных в огонь ради чужих фантазий.
#сенников #WWI_кенотаф
В четвёртом классе в школьной библиотеке я увидел её — советскую детскую энциклопедия. К тому моменту у меня уже состоялось знакомство с некоторыми томами «Аванты+», поэтому у советского конкурента из 1960-х годов просто не было шансов.
И всё-таки он смог меня поразить и, скажем так, на много лет направить отроческие интеллектуальные поиски в определённое русло. Любая версия всемирной истории в Советском Союзе, изданная для детей или взрослых, заканчивалась эсхатологически — революцией 1917 года и приходом на землю «царствия Божия» без Бога. О революции я знал — благо дело впитал в себя весь антикоммунистический телевизор 1990-х. А вот о событиях ей предшествовавших не знал ничего.
И вот в конце оранжевого тома меня ждала она — Первая Мировая, она же, империалистическая война. О ней я до того ничего не знал. То есть понятие Вторая Мировая войны было мне знакомо, а вот сделать из этого вывод, что была и Первая, почему-то не получалось.
Ровно двух рисунков хватило, чтобы перевернуть моё сознание. Первый — рисунок первой газовой атаки под Ипром в 1915 году. И тут я впервые узнал: зачем нужны противогазы на самом деле, бесхозно валявшиеся в каждом деревенском хозяйстве. Следующий страница — там была карта Первой Мировой в Европе. И на ней — в касках полковника Адриана (я, конечно, узнаю это название много позже) и тоже в противогазах, бегущие в атаку бежали солдаты. А ещё корабли — были не с вытянутым носом, а обрубленным.
Так я оказался заворожён эстетикой Первой Мировой. Многие и многие годы я читал и смотрел всё с нею связанное. Надо сказать, что в местности, где я провёл детство, информация о той войне исчерпывалась только книгами в сельской библиотеке: я прочитал все статьи и рассмотрел все фотографии в Большой советской энциклопедии, прочитал всего Ремарка, Шолохова и Сергеева-Ценского…
…А в 2018 году российское государство к столетию завершения Первой Мировой выложит в открытый доступ полковые метрические книги. И только из них я узнаю о судьбе моего родственника — брата моей прабабушки Якове Сергеева. Он погиб в марте 1916 года во время бесславной Нарочской операции. Брата Яшу прабабушка вспоминала всю свою жизнь — хотя на её век потерь и смертей пришлось немало.
Так сложилось, мужики в моём роду либо сидели, либо воевали. К счастью, всегда возвращались живыми. Якову единственному не повезло — не знаю я в роду других погибших на войне.
Какой была его смерть посреди мартовской оттепели? Загребал ли он рыхлый снег руками? Или смерть была мгновенной? Успел ли он об этом подумать?
Царствие Небесное.
И думаю, это было что-то на уровне памяти рода — моё детское увлечение Первой Мировой. Закопанный на границе Литвы и Беларуси и забытый всеми кроме сестры молодой парень стучался в мою жизнь — он не хотел, чтобы его забывали. Не знаю, как про это написать без налёта мистики — эта часть психологии максимально к ней близка и именно так работает. Нет, Яков Гаврилович, вас помнят и спустя сто с лишним лет из миллионов тех, кто остался на полях из грязи, металла и колючей проволоки.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
#простаков #WWI_кенотаф
Продолжаем наш мини-спецпроект, посвящённый Первой Мировой войне, на который нас вдохновила книга австралийского историка Кристофера Кларка «Сомнамбулы». В сегодняшнем выпуске вашей любимой рубрики «Судим по обложке» её нет, но зато мы собрали классические труды по теме Великой войны.
Если вы не согласны с нашим мнением по этому и другим вопросам, пишите в @thecenotaphbot.
#обложки_кенотафа #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Участник издания «Кенотаф» Сергей Простаков делает селфи с книгой Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году», которое отправит другому участнику Егору Сенникову, сентябрь 2024 года.
***
Почти год назад великий книжный подвижник Михаил Мальцев в интервью «Кенотафу» книгой года назвал «Сомнамбулы». С тех пор Сергей Простаков ждал до осени, пока эту книгу не допечатают — первый тираж разлетелся моментально. И вот теперь книга прочитана — участники «Кенотафа» в восторге от неё. И поэтому решили на ближайшей неделе устроить небольшой спецпроект, посвящённый Первой Мировой и книге Кларка.
Что в программе? Традиционная рубрика «Судим по обложке». Каждый день — нечто среднее между цитатами и историческими эссе, один год войны — одна цитата. Сергей и Егор напишут свои размышления о тех великих событиях. На YouTube опубликуем большой разговор о «Сомнамбулах». А на Boosty выложим разговор о них же с секретным гостем. Постараемся ответить на вопросы: почему Первая Мировая до сих пор так для нас важна? И в чём магия исследования Кларка?
#в_поисках_счастья #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
У всех есть возможность сказать свое последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В рубрике «Последние слова» мы очищаем последние слова от налета времени и даем вам возможность посмотреть на них отвлеченно.
Сегодня — последние слова индийского мистика и гуру Мехера Бабы, произнесенные им 30 августа 1935 года — после чего он хранил молчание до самой смерти в 1969 году:
«Не волнуйтесь, будьте счастливы»
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Лолита Милявская, Ксения Собчак и Настя Ивлеева на «голой вечеринке» в техно-клубе «Мутабор», 20 декабря 2023 года.
#в_поисках_счастья
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Прощайте, семидесятники
Чтобы начался новый день, сначала должно зайти солнце дня предыдущего. До утра доживают не все; эти полуночники уходят в час волка, окидывая мрачным взглядом предрассветные сумерки. О них — новая запись Егора Сенникова из цикла «Расходящиеся тропы».
Итак, с начала.
«Солнце светит одинаково всем, и человеку, и зверю, и дереву. Но судьба одного живого существа чаще всего решается тенью, падающей на него от другого».
Это Пришвин, великий затворник, в «Корабельной роще» — своем последнем прижизненном произведении; работая, он уже понимает, что оно финальное. Вместе с женой в начале ноября они читают дневник Льва Толстого — записи, сделанные перед уходом:
«Я потерял память всего, почти всего прошедшего, всех моих писаний, всего того, что привело меня к тому сознанию, в каком живу теперь. Никогда думать не мог прежде о том состоянии, ежеминутного памятования своего духовного „я“ и его требований, в котором живу теперь почти всегда. И это состояние я испытываю без усилий».
В том году на все события пала большая тень одного существа, чье сердце биться перестало — на радость и на ужас миллионам. 1953 год. Весна идет, весне дорогу! И гробу — в нем, со всей торжественностью несут на Красную площадь Сталина. В гробу проделано нечто вроде окошка, этакого иллюминатора — вождь и с того света хочет взглянуть на мир, который оставил. Столыпинские вагоны, кировские трактора, ленинские призывы, царицынские дни и сталинградские ночи, генеральские погоны, колхозные трактора, широкодержавные здравицы, гимназистские картузы, полевые, посевные, встречные, привечные… Хоронилась с ним целая эпоха, — и эхо выстрелов на Красной площади неслось по всей стране. Запах пороха и стали повиснет в воздухе ненадолго, но к концу месяца начнет потихоньку развеиваться.
И правильно.
Начинается новое время, которое унесет свежим порывом ветра многие вопросы, которыми задавались люди, считая их почти неразрешимыми. Все, нету их. Следующая эпоха, конечно, задаст новые — но не такие жестокие, бескомпромиссные, мрачные.
В будущее возьмут не всех. Есть и те, кто так долго прожил, что мелькающий впереди образ будущего, уже не хочет разглядывать, — да и не может. Им туда не дойти; остается доживать свой век и служить свидетелями зарождения грядущих событий.
10 марта 1953 года Бунин пишет своему близкому другу, писателю Марку Алданову:
«Вот наконец издох скот и зверь, обожравшийся кровью человеческой, а лучше ли будет при этом животном, каком-то Маленкове и Берии? Сперва, вероятно, будут некоторое время обманывать кое-какими послаблениями, улучшениями».
Бунин уже тяжело болен, жить ему осталось всего ничего — он скончается в ноябре 1953 года, успев справить свой 83-й день рождения (Бунин был ровесником Ленина — интересно представить, какой была бы страна если бы тот тоже дожил до начала 1950-х). Больше тридцати лет назад он уехал из России, которая с тех пор для него жила лишь в воспоминаниях и рассказах. Так до конца и не освоивший французский язык, он жил в своем эмигрантском пузыре, сознательно не желая из него выходить, но не желая и возвращаться — ведь все равно жизнь в пузыре, пусть и другом. Нет пути обратно.
Перед смертью он читает Толстого — свой любимый роман «Воскресение».
«В третьем часу ночи» Бунин вскочил и «сел на постели с выражением. непередаваемого ужаса на лице. Он что-то хотел сказать, дернулся всем своим телом, и вдруг рот его странно разинулся».
В тысячах километрах от него в кремлевской больнице страдает от боли Михаил Пришвин. Он чувствует, что ему недолго осталось, но диагноза ему сразу не говорят; из больницы вскоре он переберется на дачу в Барвиху. Но даже на пороге смерти он следит за редактурой своей последней книги и продолжает духовную работу. Спрашивает:
«Может быть, того множества, называемого человечеством, вовсе и нет?»
Перед смертью он пишет:
«Деньки вчера и сегодня (на солнце -15°) играют чудесно, те самые деньки хорошие, когда вдруг опомнишься и почувствуешь себя здоровым».
#сенников