Британский путь
Мокир в отличие от Аллена солидарен в своих оценках с институционалистами и отмечает, что прогрессивные институты играют большую роль в развитии. Даже в XVIII веке в Британии еще процветал поиск ренты и «сохранялось множество правил, предписаний и ограничений, позволявших выкачивать средства из тех слоев, которые мы бы назвали “производящими”». Но «по большому счету мы не сможем должным образом оценить рассматриваемый период экономической истории Великобритании, если не осознаем, что во второй половине XVIII в. эта перераспределительная активность, пагубна для экономического развития, сдавала позиции». Однако главное внимание Джоэль Мокир уделяет все же не трансформации институтов, а связанной с ней трансформации идей.
В ряде передовых отраслей эпохи Британия лидировала, но там, где британцы отставали, «они демонстрировали поразительную способность замечать чужие открытия, доводить их до ума путем устранения проблем и ошибок, а затем прибыльно их эксплуатировать». Иначе говоря, британский успех проистекает из общей трансформации сознания европейцев, но именно британские институты позволили лучше воспользоваться плодами научно-технических открытий.
«Реальные корни британского экономического развития, – делает вывод Джоэль Мокир, – следует искать среди хлопкопрядильщиков Ланкашира, горных инженеров Корнуэлла, ученых и механиков Глазго, гончаров Стаффордшира и лондонских инструментальщиков. <…> Экспорт и торговля развивались благодаря изобретательности и новаторству, а не наоборот». Этот вывод автора «Просвещенной экономики», конечно, не учитывает быстрое развитие торговли, происходившее до эпохи технического переворота, но для объяснения феномена британского экономического лидерства в XIX веке он прекрасно подходит.
В конечном счете, правила игры, при которых поощрялись честность при совершении сделок и уважение к собственности, а не наглость и агрессивность, сформировали в Британии соответствующую ментальность. «Если человека считали щедрым и честным, то другие с большей готовностью вели с ним дела, и это порождало институциональную почву, на которой мог процветать экономический прогресс». Предприниматели понимали, что заниматься созиданием выгоднее, чем мошенничать и отнимать чужое, как делали бароны-разбойники в прошлом. И, кроме того, они психологически ощущали себя комфортно, занимаясь бизнесом, поскольку общество с уважением относилось к этому виду деятельности.
Мокир даже приходит к выводу, что «джентльменские кодексы поведения, игравшие роль социальной смазки и фактора, способствующего насаждению доверия и рыночного обмена, преобладали над какими-либо методами надзора над соблюдением контрактов, осуществлявшимися третьими лицами, о чем свидетельствует широкое распространение личного кредита. Если бы чересчур много людей вело себя оппортунистически ли уклонялось от уплаты долгов, то это привело бы к краху институтов, на которых держалась британская экономика». Возможно, это все же слишком оптимистический взгляд на британское джентльменство, но нет сомнения в том, что хорошие институты меняют сознание.
Кто может просветиться?
Бывают, естественно, просвещенные люди. Бывают просвещенные народы. Ими руководят просвещенные государи, консультирующиеся об управлении державами с еще более просвещенными философами. И все это вместе именуют просвещенным абсолютизмом. Но о просвещенной экономике никто, кажется, раньше не говорил. До Мокира. Этот автор предложил гипотезу, согласно которой эпоха просвещения оказала принципиальное воздействие не только на расширение грамотности, уменьшение клерикализма и смягчение нравов европейцев, но и на такую далекую от гуманитарной сферы вещь, как внедрение новой техники на предприятиях, которое обусловило наступление промышленной революции.
И в этом смысле закономерно, то, что она произошла именно в XVIII – XIX столетиях. Не раньше и не позже. Реформация XVI века породила саму идею о возможности иметь множество идей, но промышленная революция свершилась именно тогда, когда большое число людей вдруг озаботилось мыслью о том, что можно не только жить по традиции, воспроизводя старые практики, но и изобретать.
Сегодня эта мысль кажется нам банальностью. Любой тинэйджер рад что-нибудь изобрести, дабы быстренько сколотить миллиончик-другой уже в юности, как Билл Гейтс или Марк Цукерберг. Но традиционное общество редко что-нибудь изобретало. А если получало раз в сто лет новое техническое устройство, то, скорее, по счастливому стечению обстоятельств, а не благодаря целенаправленным усилиям новаторов. Лишь научная революция XVII века «изобрела изобретение», то есть сформировала в умах отдельных выдающихся людей представление о том, что человек может сотворить новый мир из того мира, который когда-то давно создал Господь. Люди в этих условиях постепенно привыкали к мысли, что можно проводить эксперимент, можно строить машины, можно осуществлять разные математические расчеты… И самое главное: можно вести себя рационально, то есть под воздействием требований своего разума, а не под воздействием традиции, существующей неизвестно сколько лет и неизвестно почему.
Традиция была раньше сильна потому, что люди боялись новшеств, устраняющих единообразие. Разнообразие отождествлялось с хаосом (в России до сих пор многие так считают, стремясь устранить людей, выделяющихся чем-то из общей массы). Но когда общество осознало, что разнообразие полезно, оно быстро двинулось вперед.
Мавр сделал свое дело
Реформы продолжали углубляться. Тэтчер провела приватизацию, уменьшила расходы на поддержку предприятий, обеспечила либерализацию рынка капитала, продала множество муниципальных домов в частные руки. Именно она забила последний гвоздь в гроб этатизма, сколоченный ранее Эрхардом, Хайеком, Пиночетом. После того великого поворота, который осуществила Тэтчер, ни в одной стране мира роль государства в экономике уже существенным образом не увеличивалась.
Конечно, не все было так просто, как порой кажется. ВВП рос не только благодаря реформам, но и благодаря нефти Северного моря. Что же касается традиционных отраслей, то в них сохранялась высокая безработица. Впрочем, безработица — не всегда признак застоя. При росте производительности труда она есть свидетельство начала структурной перестройки, свидетельство оздоровления хозяйства.
Настоящей ахиллесовой пятой Тэтчер стала фискальная политика. Несмотря на яркие декларации, консерваторы не смогли в целом уменьшить налоговое бремя. Снижение налога на прибыль и подоходного компенсировалось ростом НДС.
«Социалка» по-прежнему оставалась ненасытной. В этой сфере консерваторам практически ничего не удалось изменить. Государство должно было заботиться обо всех. Рейган, столкнувшийся с похожей проблемой, предпочел влезть в долги. Тэтчер же рискнула ввести новый налог — подушный. Его в равной мере должны были платить все «души» — как бедные, так и богатые.
Подобной «наглости» народ не перенес. Не захотела терпеть это даже элита, в т.ч. консервативная. Пока в стране царил хаос, экстравагантность Тэтчер воспринималась как шанс на спасение. Когда же вернулось процветание, политика потребовала новых фигур — стандартных и предсказуемых. В 1990 г. после 11 с лишним лет безраздельного правления «железная леди» вынуждена была подать в отставку.
С тех пор о «пенсионерке» редко вспоминали. Тэтчер писала мемуары, зарабатывала себе на жизнь, разъезжая по миру с лекциями, и заседала в палате лордов, благо королева сделала ее баронессой Кестевенской. Если она и производила впечатление на общественность, то в основном жесткими отзывами о тех, с кем работала в прошлом и с кем переворачивала страну, ставя ее с головы на ноги.
Еще «железная леди» привлекала внимание своей критикой европейской интеграции, резко ускорившейся в начале 90-х гг. В этой интеграции она видела лишь разрушение национального государства и усиление брюссельской бюрократии. Того факта, что мир входит в новое столетие, ведущей чертой которого станет глобализация, баронесса Кестевенская разглядеть не могла, да, пожалуй, и не хотела.
Похитительница молока
В 36 лет Тэтчер — замминистра по делам пенсий и соцстраха. Ее главное дело — доказать, что пенсии повышать не нужно.
В 42 года она — член Кабинета (правда, теневого: консерваторы находятся в оппозиции). Ее главное дело — разносить лейбористов в пух и прах за расточительность и ползучий социализм.
В 45 лет она — министр образования и науки. На этом посту Тэтчер прославилась введением платы за молоко, выдаваемое школьникам. Первое прозвище, полученное будущей «железной леди» — похитительница молока (по-английски в рифму «Thatcher — the milk snatcher»).
В 50 лет «похитительница» возглавила теневой кабинет (консерваторы снова проиграли выборы). На дворе был 1975 г., и вся политическая элита страны находилась в шоке от начавшегося глубокого экономического кризиса. В иное время школьное молочко вышло бы ей боком, но при всеобщей растерянности Тэтчер оказалась «единственным мужчиной», столь твердо и уверенно отстаивавшим свою либеральную программу реформ, что консерваторы решились сделать на нее ставку.
Вряд ли кто-то, кроме Кита Джозефа, по-настоящему понимал тогда, насколько страна нуждается в рыночных регуляторах. Просто слишком уж очевидно было, что никто иной, кроме Тэтчер, не способен вообще ни на какие серьезные действия.
В тот момент тэтчеризм еще не победил. Победила Тэтчер — вредная, упертая дама средних лет с железной волей и взглядами, пусть немодными, но зато полностью отвечавшими новым требованиям, поставленным временем.
В следующие три года она доказала свою полную адекватность посту лидера. Она призвала общество к крестовому походу на марксизм. Энергия, убежденность и ораторское мастерство главы консерваторов наряду с развалом экономики предопределили выбор британцев. Лейбористы пали, и в 1979 г. Тэтчер стала премьером.
Теперь вытеснение государства из экономики стало официальным курсом правительства. Монетаризм, снижение налогов, сокращение бюджетных расходов, приватизация… Подобных слов наконец перестали стесняться.
Реформы пошли полным ходом, но одновременно начали быстро уходить симпатии избирателей. Свой вклад в дискредитацию курса Тэтчер внесли 364 экономиста, заявивших, что при такой макроэкономической политике кризис перерастет в коллапс. И коллапс вроде бы действительно приблизился, поскольку финансовая жесткость в сочетании с нефтью Северного моря обусловили приток иностранного капитала, завышенный курс фунта и падение конкурентоспособности.
Словом, через три года консерваторы, так и не добившись успехов в экономике, оказались обречены на политическое поражение.
В начале 70-х гг. первое появление будущей «железной леди» в правительстве (сначала как министра образования в команде консерватора Эдварда Хита) было отмечено прессой следующим образом. «Госпожа Тэтчер довольно хорошенькая женщина, немного провинциального типа, с милым ротиком, приятными зубками и большими круглыми глазками, как у куколки. Она подобна коробке с конфетами, перевязанной голубыми лентами с двумя блестящими бантами».
Политика — развлечение для джентльменов, и к леди, подвизающейся в данной области, трудно относиться всерьез. Конечно — демократия демократией и общественности порой нужно показывать «милую девочку», брошенную на «социалку», но механизм принятия принципиальных решений участия дам не предполагает. Достаточно сказать, что в британской политике того времени «нулевое чтение» законопроектов проходило в элитных клубах, членами которых могли быть лишь мужчины.
«Куколка», желающая сделать карьеру, должна была самоутверждаться так, чтобы никто и в мыслях не посмел оспорить ее право на участие в большой политике. Либо ты женщина — и находишься в рядах парламентских заднескамеечников, либо ты — трижды мужчина, хоть и в юбке.
Судя по всему, юная Мэгги стала не по-женски крутой уже в Оксфорде, где делала вид, будто изучает химию, тогда как на самом деле строила свою карьеру в качестве активиста КПСК (Консервативной партии Соединенного Королевства). Когда же она вошла в правительство, жены коллег на светских раутах публично обсуждали вопрос, правду ли говорят, что г-жа Тэтчер — женщина?
Мэгги слышала дискуссию о своей половой принадлежности и, сжав зубы, терпела. Отыгралась она позже, став премьером. Мордовала «железная леди» своих министров не по-джентельменски, а чисто по-женски, приближая к себе, когда ей это было нужно, и выбрасывая за ненадобностью, как только недавний перспективный политик превращался в отработанный человеческий материал. Никто из ее предшественников так не перетряхивал правительственную команду, как она.
Что уж говорить о представителях прессы при подобном отношении к министрам! Журналисты жаловались: с ней говоришь, как с автоответчиком; на вопросы не отвечает, а упорно гнет свою линию. Один бедолага, которого премьер, как обычно, использовала для пропаганды своих взглядов, назвал Тэтчер холодной рыбой.
С иностранными коллегами Тэтчер обращалась не лучше. Переговоры часто превращались в чтение нотаций, напоминающее семейную сцену, когда хозяйка дома учит нерадивого муженька, как тому жить. При первой ее встрече с президентом Картером бедняга Джимми едва мог вставить слово, хотя Мэгги тогда возглавляла лишь теневой кабинет. А при встрече с Горбачевым переговоры чуть не прервались, поскольку генсек вынужден был напомнить премьеру о равенстве сторон.
Впрочем, Горбачев был единственным человеком, о котором Тэтчер всегда отзывалась хорошо. На людях так же хорошо она говорила и о Рейгане, но помощнику однажды посетовала на американца: «Бедный, у него в голове пустота». Коллеги вспоминали, как во время переговоров Тэтчер размахивала руками перед лицом президента, а тот стоял и не мог вставить ни слова.
Тем не менее общий язык с командой из Белого дома она находила неплохо. Глава МИДа лорд Каррингтон как-то со свойственным аристократу юмором разъяснил загадку: «Ей очень понравилась команда Рейгана. Ведь они все такие вульгарные». Понятно, что сам лорд в команде Тэтчер надолго не задержался: премьер-министр отличалась поистине легендарным отсутствием чувства юмора.
По счастью для себя, в эпоху Тэтчер не задержался на своем посту и другой аристократ — Валери Жискар д'Эстен. Это уберегло его от шпилек английского премьера, называвшей французского президента самозванным графом. Тот отвечал даме взаимностью, характеризуя леди как дочь бакалейщика.
Много лет уже думаю о том, чем я обязан своим скромным удачам в науке и публицистике. В какой степени это моя заслуга, в какой – случай, а в какой – следствие поддержки людей, проявивших ко мне благосклонность? Вновь задумался об этом в связи с полемикой о меритократии в телеграм-канале «Деньги и песец» @moneyandpolarfox, основанной на тексте историка Елены Корчминой.
Представление, будто каждый достойный человек способен сам пробиться через тернии к «звездам» совершенно неверно. Оно либо плод отвлеченных размышлений, либо сознательная манипуляция, на которую идут люди, желающие создать о себе хорошее впечатление. Я ничего не добился бы без поддержки, которую получал по разным причинам от разных людей в переломные моменты жизни. Возможно, без них ни одной из моих книг сейчас не было бы.
Один человек помог мне в давние времена в силу родственных отношений (это мой отец), о чем написно в книге «Как мы жили в СССР». Затем на протяжении многих лет я получал поддержку от двух друзей, которых называть не буду, но которых нетрудно «вычислить» тем, кто внимательно следит за моей деятельностью. Поддержка этих друзей намного превысила масштабы стандартной дружеской поддержки и обеспечила мне такой комфорт в научной работе, на какой я не мог даже надеяться в молодости. Наконец, трое друзей поддержали меня случайно (просто потому, что я оказался в нужном месте в нужное время), но результат того, что они сделали, трудно переоценить.
В общем, в моей жизни были и счастливый случай, и сознательная поддержка со стороны близких: возможно, не вполне заслуженная. Что же касается моих заслуг, то, думается, я сделал две верные вещи. Во-первых, старался не упустить случай, работая изо всех сил. Во-вторых, старался делать именно то, что заложено в меня природой, а не гнаться за деньгами, карьерой и популярностью. Первое со вторым, кстати, порой вступает в противоречие, но есть ли моя заслуга в том, что оно хорошо разрешалось, не знаю сам.
Коты ученые продолжают прибывать. Это сэр Чарльз.
Читать полностью…
Приятная новость: на "Яндекс Книгах" у "Путей России от Ельцина до Батыя" уже тысяча читателей. Примерно за два месяца книга достигла этого уровня.
Читать полностью…
А что спрятано между строк?
Историки, социологи и экономисты – тоже читают художественную литературу, причем не только классическую, но и детективную и даже детские книжки. И не только для удовольствия. Но зачем? Что такого там можно найти?
📌 Какие тайны советской экономики открывали официальные «писатели-деревенщики»?
📌 Чем интересны для социолога полицейские романы?
📌 Что можно увидеть «между строк» в детских книгах
Вместе с экономическим обозревателем, автором телеграмм-канала «Деньги и Песец» Дмитрием Прокофьевым отмечают всероссийский День чтения, и разбирают актуальные проблемы экономики на основе литературы:
🔹Дмитрий Козлов, историк литературы, старший преподаватель НИУ «Высшая школа экономики в Санкт-Петербурге»
🔹Тимур Селиванов, независимый исследователь литературы, ведущий телеграм-канала «Я книгоноша».
🔹 Дмитрий Травин, исторический социолог, профессор,
🔊Слушайте программу «Где деньги, чувак?!» в эфире радио «Комсомольская Правда в Петербурге», 92.0 FM в этот четверг, 9 октября, в 17:03.
Читай нас в MAX! |
Подпишись на Комсомольскую правду: СПб
«Как мы всё просрали?» С этого вопроса, заданного фактически самому себе, Шалва Чигиринский – крупнейший «олигарх», пристроившийся в свое время к московскому мэру Юрию Лужкову, – начал трехчасовой разговор о «делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой». Вопрос этот очень меня нынче интересует, а потому пришлось выдержать у экрана целых три часа неторопливой беседы.
Когда истекал уже последний час, мне показалось, что собеседники, увлекшиеся разными пикантными воспоминаниями о коммерческих казусах «лихих девяностых», просто позабыли то, с чего начали разговор. Но нет: в последние пять минут вспомнили все же про свою сверхзадачу. Четкого ответа Чигиринский не дал, но мельком отметил, что, может быть, пофигизм во всем виноват.
Меня этот ответ, честно говоря, вполне устроил, как бы странно это не звучало. И впрямь, «олигарх» три часа рассказывал нам о том, как сколотил первоначальный капитал на спекуляциях советского времени со старыми иконами, как пристраивался еще в перестроечные годы к Лужкову, а позднее – к Елене Батуриной, как занимался тем, что называется нынче коррупцией, как в поте лица своего трудился, организуя деловые ужины с нужными людьми на роскошных виллах. И очень большое внимание Чигиринский уделил тому, что без коррупции тогда никакие дела не делались, и что так называемый «капитализм для своих» является неизбежным, закономерным переходным этапом трудного движения от социализма к капитализму.
Вышел честный разговор о том, как люди с большими деньгами ночей не спали, стремясь сделать эти большие деньги огромными или даже колоссальными. А о том, что они делали для формирования страны, которая стала бы безопасной хотя бы для них самих, не было сказано ни слова. По-видимому потому, что ничего для этого не делалось. Пофигизм мешал: лишний миллион, добытый сегодня, оказался важнее гарантий, обеспечивающих долгосрочную перспективу.
Для того, чтобы понять, почему мы все просрали, не надо слушать в деталях рассказ Чигиринского. Общего впечатления вполне достаточно: потому и просрали, что пофиг им было все, кроме текущих доходов.
Сегодня юбилей у Владимира Гельмана – одного из лучших политологов России. Я не буду писать общих слов о его огромной роли в развитии политической науки нашей страны: это, кажется, всем известно. Уже много лет при обсуждении вопроса о том, кого следует читать для глубокого понимания происходящих событий, называют всего два – три имени, и имя Гельмана обязательно среди них. Поэтому я лучше скажу о том, какое влияние Владимир оказал на меня.
При всем обилии серьезной научной литературы, которой приходиться регулярно пользоваться в работе, есть лишь несколько человек, сформировавших важную часть моего мировоззрения в личном общении. Этих людей можно пересчитать по пальцам одной руки. И Гельман относится к их числу. Мне представляется, что именно благодаря нашим многолетним контактам (включающим, конечно, и чтение его книг, и обсуждение его университетских докладов) я научился мыслить политологически (если можно так выразиться). И главное – научился применять политологическое мышление в исторической социологии, где обычно обитают исследователи, очень далекие от такой методологии.
Нелегко было отойти от привычных для нашего человека, но сильно упрощенных схем, описывающих единую ментальность, характерную для всего общества. Нелегко было отойти от вбитых еще марксизмом схем, делящих общество на классы. Годами мне приходилось привыкать к тому, чтобы в каждой анализируемой ситуации отыскивать не ментальность и не классы, а группы (порой очень маленькие) людей, имеющих свои интересы и отстаивающих их в борьбе с другими группами.
Казалось бы, здесь все просто. При внимательном чтении нетрудно найти в книгах верную методологию исследования. Но очень трудно следовать ей постоянно, не откладывая однажды приобретенные знания на какую-нибудь дальнюю «полочку» своего сознания. Многолетние общение с Гельманом заставило меня «сломать и выбросить эту полочку». Рисуя в своих книгах картину каких-либо давних веков, я постоянно теперь размышляю о том, как проанализировал бы их не историк, у которого я почерпнул основной массив информации, а политолог, наблюдающий за тем, как сталкиваются разные группы интересов на наших глазах.
«Июльский дождь» (1967 г.).
На первый взгляд, «Июльский дождь» Марлена Хуциева – это женский вариант «Заставы Ильича». Практически та же шестидесятническая среда (песни, встречи, любовь, разговоры), через которую проходит главная героиня, тогда как герой остается где-то «на подхвате». Соответственно, всё выходит мягче и лиричнее, чем в «Заставе». Фильм в полном смысле омыт летним дождем, очищен от политической шелухи и приготовлен так, что им хочется медленно наслаждаться, оставив в стороне болезненные экзистенциальные вопросы. В мире «Июльского дождя» мне, наверное, хотелось бы жить, а в мире «Заставы Ильича», конечно же, нет.Первый взгляд абсолютно верен. Но есть здесь у Марлена Хуциева еще и другое. «Июльский дождь» – абсолютно европейское кино. «Заставу Ильича» перенести на западную почву невозможно. Даже революция, интернационал и война из Берлина смотрятся совсем не так, как из Москвы. Думается, толком понять тот фильм без комментариев специалиста западный зритель вообще не смог бы. А вот «Июльский дождь» интернационален. Как всякий летний дождь, пролившийся в Риме, Варшаве или Ленинграде. Он освежает, смывает душевную грязь и делает атмосферу чище. Недаром Хуциева за этот фильм прозвали советским Антониони, тогда как в «Заставе Ильича» антониониевский дух учуять трудно.
Не знаю, хотел ли сформировать такое ощущение режиссер у своего зрителя, но мне кажется, что Хуциев сознательно отходил от напряженной большевистской тематики буквально через три года после «Заставы». Чуть ли не в самом начале «Дождя» Юрий Визбор поет великую песню Булата Окуджавы со словами «не верьте погоде, когда затяжные дожди она льет, не верьте пехоте, когда она бравые песни поет». Когда я смотрю «Июльский дождь» я перестаю верить героям «Заставы Ильича», которые откровенно бравируют тем, что революция и интернационал представляют для них истинные ценности. То есть, конечно, в какой-то момент они и впрямь были для шестидесятнической молодежи истинными ценностями. «Застава» не врет. Владимир Ильич соблазнял это поколение своей внешней несхожестью с Иосифом Виссарионовичем. Но взросление шестидесятников и деградация советской системы нанесли по этим ценностям мощный удар. И ценности европейские стали постепенно занимать их место. Когда смотришь два великих фильма Марлена Хуциева один за другим, ощущаешь этот сдвиг в полной мере.
Впрочем, европейские ценности не всегда подобны освежающему дождю. Ценности общества потребления насыщают, но не освежают. Делают жизнь комфортабельнее, но не гуманнее. Поэтому движение от ценностей большевизма к ценностям потребления, минуя осмысление экзистенциальных проблем, могло всерьез волновать создателя «Июльского дождя». В последних кадрах фильма на нас глядят с экрана лица подрастающих семидесятников, полностью вытеснивших из души революцию с интернационалом. Лица эти, подобранные создателями фильма, мне показались весьма неприятными. Возможно, Марлен Хуциев не ждал ничего хорошего от тех, кто рано или поздно придет шестидесятникам на смену.
Николай Кофырин, которому мы обязаны всеми видео презентаций моих книг и академических баттлов, сделал оригинальный фильм. Я, как положено "артисту", послушно выполнял все пожелания режиссера. Мне лично хотелось меньше "косить" под Профессора🙂 и основательнее разъяснять свое мировоззрение, но слово режиссера - закон. https://vk.com/video1243120_456244177
Читать полностью…
Кажется, лет 20 назад я слушал лекцию профессора-социолога, пытавшегося рассказать студентам о том, как мы можем найти незанятую западными учеными нишу в мировой науке. Серьезные исследования делают в основном американцы, у которых много денег и нет идеологических рамок. Россия – научная провинция, занимающаяся исследованиями наших «провинциальных проблем», которые даже ближайшим соседям не близки. А ведь «юным дарованиям» хочется стать новыми Марксами или Веберами! Как им быть? Как найти объективно имеющееся у нас преимущество, благодаря которому можно обскакать в какой-то области западную науку, имеющую, казалось бы, преимущества во всем?
Не помню, что тогда предлагал профессор. Мне лично эта проблема чужда. Я работаю не на рейтинги мировой науки, а на российского читателя. Но со временем ответ на поставленный вопрос стал приходить ко мне сам. Попробую объяснить в двух словах: может помогу кому-то из молодых выбиться в Марксы XXI века…
Вот читаю я книгу западного ученого о социально-политических процессах XVIII века. Историческую основу того, что происходило в Англии, Франции или Германии той эпохи наш исследователь никогда не будет знать лучше западного – того, который работает в легко доступных ему архивах и в ведущих библиотеках мира, да к тому же получает за это большие деньги, не отрываясь на учебно-бюрократическую мороку. Поэтому книга, написанная за рубежом, наверняка принесет мне, как читателю, больше пользы, чем то, что сварганит замордованный российским университетом автор. Но мотивацию своих героев – циничных политиков, хапуг-бизнесменов, пламенных революционеров – этот автор реконструирует с огромным трудом, поскольку не может на машине времени перенестись в прошлое. А я подобных «ребят» вижу прямо за окном. Я понимаю их мотивацию, поскольку лично общаюсь с теми условными аналогами зарубежных героев XVIII века, которые в России сейчас вызрели. Порой та интерпретация событий прошлого, которую я встречаю у лучших зарубежных ученых, выглядит просто смешной, несмотря на высокое качество самого исследования. Ведь я-то на «машине времени» в прошлое слетал и все увидел своими глазами.
От научной революции к промышленной
Впрочем, научная революция XVII века не породила автоматически промышленную революцию. Сами по себе идеи «быстрых разумом Невтонов» и всяких прочих Декартов с Лейбницами не могли родить паровую машину или самопрялку, благодаря которым в XVIII веке возросла производительность труда. Связь между наукой и техникой для той эпохи была неочевидной. Однако Мокир в своей книге эту связь обнаруживает. Не столь уж важно, что конкретно изобретали ученые. Важнее то, что они подали пример изобретательства простым людям и пробудили мысль о возможности изменений в народных массах. Или точнее, в тех не слишком широких массах «среднего класса», которые могли влиять на промышленное развитие.
Своеобразным «передаточным звеном» между научной революцией и революцией промышленной стало Просвещение. Именно в эпоху Просвещения информация об «изобретении изобретений» стала сравнительно быстро распространяться по ведущим европейским странам. Появились различные общества, интересовавшиеся данным вопросом и объединявшие самых разных людей. В большом количестве читались популярные лекции, вышедшие далеко за пределы аудиторий старинных университетов, закосневших в средневековой схоластике. И, конечно, печатались книги, которые благодаря широкому развитию грамотности становились доступны все большему числу читателей. В эту эпоху «люди все отчетливее понимали, что разнообразие не является признаком хаоса».
Здесь, правда, у нас появляется сложный момент в рассуждениях. Классической страной Просвещения XVIII века являлась Франция. С научной революцией в XVII веке там тоже все складывалось успешно. Более того, именно Франция была в те столетия самой большой и богатой страной Европы (не считая, конечно, России, которая при своих огромных размерах сильно отставала по доходам на душу населения), обладавшей достаточными ресурсами для развития промышленности на базе изобретений. Почему же тогда промышленная революция произошла не во Франции, а в Великобритании? И даже некоторые изобретения, осуществлявшиеся французами, внедрялись поначалу за Ла-Маншем.
Явно здесь дело не только в Просвещении. Более того, можно предположить, что, если бы не какие-то британские особенности, ни научной революции, ни Просвещения не хватило бы для осуществления радикальных перемен, изменивших мир. Вопрос о том, что же выделило в XVIII веке именно Британию, которая не была ни родиной ренессансного гуманизма, как Италия, ни центром формирования протестантской этики, как Германия или Нидерланды, ни образцом просвещенного абсолютизма, как Франция, ни обладателем богатых серебром заокеанских колоний, как Испания, не имеет однозначного ответа.
Это рассказ о свежем нобелевском лауреате по экономике Джоэле Мокире из моей книги «Как государство богатеет. Путеводитель по исторической социологии». В этой книге есть рассказ и о прошлогодних лауреатах и, возможно, о будущих.
Кто изобрел изобретение?
Теория просвещенной экономики Джоэля Мокира
Если Д. Норт с соавторами, а также Д. Аджемоглу и Д. Робинсон, при объяснении английского прорыва к современности обращают внимание на институциональные преобразования, К. Померанц – на большое значение колоний и залежи угля, а Р. Аллен – на высокую зарплату британцев и тот же уголь, то Джоэль Мокир выделяет значение научно-технических открытий для промышленной революции.
К формированию своей теории он подходил постепенно. В ранней книге «Рычаг богатства. Технологическая креативность и экономический прогресс» (М.: Изд. Института Гайдара, 2014) Мокир дал общий обзор эволюции техники на протяжении долго времени – от античной эпохи до современности – и на этой основе кратко показал роль Великобритании. В другой своей книге «Дары Афины. Исторические истоки экономики знаний» (М.: Изд. Института Гайдара, 2012) он обратил особое внимание на связь между важнейшими ментальными преобразованиями, происходившими в Европе, и радикальными технологическими прорывами. В частности, Мокир выдвинул следующее интересное предположение: «Порожденное Реформацией представление о том, что различные идеи могут конкурировать друг с другом и отбираться по тому или иному критерию, вело к тому, что старые истины все сильнее подвергались сомнению». Иными словами, пока в религиозных вопросах – важнейших вопросах Средневековья – существовала единственная верная точка зрения, европейцам трудно было вообще задуматься о выдвижении принципиально новых идей, но, когда интеллектуальные споры стали привычны, конкуренция идей вполне могла перекинуться с богословской проблематики в научно-техническую область.
Однако важнейшей работой, в которой Джоэль Мокир постарался не только сформулировать общие положения развития науки, но и ответить на конкретный вопрос о важнейших факторах перемен, случившихся в XVIII – XIX веках, является книга «Просвещенная экономика. Великобритания и промышленная революция. 1700 – 1850 гг.» (М.: Изд. Института Гайдара, 2017). Удачное и необычное название сразу дает нам понять главную идею автора.
Две войны
Спасение пришло из… Аргентины. Местной хунте для поднятия престижа срочно понадобилась маленькая победоносная война, и бравые генералы вторглись на принадлежавшие Англии Фолклендские острова.
Острова были плохенькие, жило на них пару тысяч британских подданных и 700 тыс. овец. Один толковый бизнесмен заметил, что, будь его воля, он дал бы каждому островитянину по 1 млн. фунтов, дабы они приняли какое угодно гражданство и отстали от Лондона. Сплавить бедолаг на сторону было дешевле, чем защищать их.
Но Тэтчер считала по-другому. «Идет битва между добром и злом», — сказала она и наслала на аргентинцев флот. Мочили тех крепко, счет жертвам пошел на сотни.
Близкие опасались, как бедная женщина переживет человеческие потери, вызванные ее решением. Но Тэтчер даже не поморщилась. Сама она войны никогда не видела, и потопленные корабли были для нее всего лишь статистикой. Впрочем, вскоре война дошла и до нее самой.
Однажды ночью в Брайтоне ирландцы взорвали отель, где жили собравшиеся на свой съезд консерваторы. Тэтчер уцелела чудом, но на утро как ни в чем не бывало вела заседание. В другой раз премьеру сообщили, что в ее самолете может быть заложена бомба. Она сказала «поехали» и махнула рукой.
Фолкленды феноменальным образом подняли ее популярность, и консерваторы опять выиграли выборы. Но второй срок правления принес Тэтчер самую трудную войну — войну с собственным народом.
Главной причиной неэффективности британской экономики являлись высокие издержки производства. Они определялись высокими зарплатами, а те, в свою очередь, деятельностью самых сильных в мире профсоюзов. Наиболее разрушительной была работа профсоюза угольщиков, не позволявшего закрывать убыточные шахты. Цена угля по данной причине становилась непомерно большой, а дороговизна этого универсального топлива сказывалась дороговизной всех товаров.
Тэтчер собралась с силами, накопила запасы угля, набрала штрейкбрехеров, укрепила полицию и закрыла несколько шахт. Всеобщая забастовка шахтеров не заставила себя ждать.
Поначалу профсоюзы надеялись на легкую победу, действовали нагло, готовились мочить штрейкбрехеров, полагая, что традиционная гуманность властей не позволит отмочить их самих. Но не тут-то было. Шахтеры получили от полиции по полной программе, почти как аргентинцы.
Тем не менее забастовщики держались около года благодаря скрытой финансовой поддержке со стороны Ливии. Через такую трудную войну не проходил, наверное, ни один политик XX века. И все же Тэтчер победила. Шахтеры вышли на работу, а профсоюзы по всей стране, да, пожалуй, и по всему миру, оказались абсолютно деморализованы. Начался массовый отток рабочих, переставших доверять своим безумным, коррумпированным боссам.
За время щедро подпитываемой ливийцами забастовки глава профсоюза угольщиков Артур Скаргилл растерял соратников, но зато улучшил свои жилищные условия. Про него стали говорить, что начинал забастовку он с большим профсоюзом и маленьким домом, а закончил с большим домом и маленьким профсоюзом.
Тэтчер же закончила войну против шахтеров с большим ростом ВВП и маленьким числом противников. Бизнес, скинувший с себя бремя давления государства и профсоюзов, сумел расправить плечи и поднять прибыльность своих операций.
Экономические трудности остались позади. Теперь всем можно было говорить, что столь непопулярные ранее реформы привели к позитивным результатам. Британия неожиданно стала европейским лидером — страной с быстро растущей экономикой, на глазах преображающейся промышленностью и низкой инфляцией.
Очередные выборы консерваторы легко выиграли без всяких искусственных средств поднятия популярности, и Тэтчер пошла на свой третий срок. Считалось чуть ли не очевидным, что она будет теперь управлять страной до конца столетия.
Как закалялось железо
Она действительно была дочерью бакалейщика и портнихи из крохотного провинциального городка. Родилась Мэгги Робертс в 1925 г. Семья была небогатой, очень религиозной и очень-очень консервативной. Папаша Робертс не имел среднего образования, но зато имел маленькую лавку, огромное трудолюбие и феноменальную склонность к накопительству, отличавшую британских методистов — это воплощение протестантской деловой этики, воспетой некогда Максом Вебером.
Первое знакомство с политикой Маргарет получила в 10 лет, когда начала работать на консерваторов в ходе очередной предвыборной кампании. С тех пор ее судьба была предопределена. Несмотря на скромные школьные успехи и ограниченность средств, она сумела пробиться в Оксфорд — эту кузницу британской политики, «замечательное место, которое — по словам Бернарда Шоу — дало миру немногих ученых, но множество великих джентльменов».
Увлекалась юная леди правом. Химия удостоилась ее внимания, очевидно, лишь в силу того, что конкурс на гуманитарные специальности оказался слишком высок. Главное было поступить в университет, а там уж открывалась блестящая возможность карьеры в рядах консерваторов.
Уже в 25 лет она впервые баллотировалась в парламент. Впрочем, существовала одна проблема. Британские парламентарии тех лет очень мало получали. Истинный джентльмен ведь и так имел средства. Но для дочери бакалейщика отсутствие денег могло стать серьезным препятствием.
Тем не менее данную проблему она решила столь же быстро и радикально, как ранее проблему проникновения в Оксфорд. В ходе предвыборной компании мисс Робертс не покорила сердца избирателей, но зато покорила сердце некоего Дэниса Тэтчера — богатого бизнесмена, взявшего ее в жены и (что гораздо важнее) профинансировавшего получение супругой юридического образования. Теперь пробирки были отброшены. Началась адвокатская карьера.
Впрочем, в 28 лет ей пришлось ненадолго прервать восхождение к вершинам. В жизни семьи Тэтчер произошло незначительное событие — как-то вечером Мэгги родила двойню. С тех пор детей своих она видела редко (внуков, впоследствии — еще реже): Марк, когда вырос, свалил в Техас, Кэрол — еще дальше, в Австралию.
Дэниса в тот вечер, когда жена осчастливила его близнецами, найти было невозможно: он с друзьями отмечал в пабе победу англичан на соревнованиях по крикету. И в дальнейшем мужа не часто удавалось обнаружить рядом с супругой.
Его, по-видимому, не тянуло к «уютному семейному очагу», созданному Мэгги, привыкшей работать по 16 часов в сутки. Не тянуло его и в общество первых леди — жен глав иностранных правительств, хотя как «первый сэр» он должен был с этой публикой общаться.
Как-то Дэниса спросили, имеют ли они с женой раздельные банковские счета? «И кровати тоже», — ответил мистер Тэтчер.
Тем не менее назвать леди Тэтчер мужененавистницей никак нельзя. Ей нравилось поклонение. Считают порой, что те министры, которые видели в ней не «нашу мымру», а «королеву Марго», подольше удерживались на своих постах. Но, что важнее, имелись три мужчины, которые фактически определили ее мировоззрение.
Первым был отец, сформировавший дочь как убежденного консерватора. Впрочем, любой малообразованный «убежденный» партиец очень нуждается в том, чтобы его наполнили настоящими убеждениями.
Эти убеждения Тэтчер почерпнула в 1945 г., прочтя «Дорогу к рабству» Фридриха фон Хайека — второго авторитетного человека в ее жизни. В 20 лет новые идеи ложатся на благодатную почву. Если бы даже эту книгу никто больше не прочел, кроме юной Мэгги, все равно можно было бы считать, что Хайек выполнил свою земную миссию. Тэтчер стала твердой сторонницей свободного рынка и считала с тех пор старого профессора наставником новой волны британских консерваторов.
Впрочем, был у нее не только заочный учитель, но и очный. Уже войдя в партийный ареопаг, Тэтчер близко сошлась с Китом Джозефом — наиболее грамотным и экономически подкованным лидером консерваторов. Хайек обучил ее общим принципам понимания экономики, Джозеф — деталям. Теперь можно было действовать.
Сегодня сто лет со дня рождения Маргарет Тэтчер. Эту большую статью о ней я написал в свое время для книги «Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара».
Маргарет Тэтчер
Единственный мужчина.
Один из британских лейбористов назвал как-то Маргарет Тэтчер единственным мужчиной в консервативной партии. И он не преувеличил. Скорее преуменьшил. В определенном смысле она была единственным мужчиной своей эпохи — эпохи глубокого кризиса хозяйства и государственности, поразившего западный мир в первой половине 70-х гг. XX века.
Кто смел, тот и съел
В начале 70-х гг. XIX столетия Англию называли мастерской мира. Это была эпоха ее максимального величия, основанного на феноменальных достижениях британской экономики. В начале 70-х гг. XX века за Соединенным королевством закрепилось прозвище «больной человек Европы».
К этому времени соседи стали догонять и перегонять англичан практически по всем важнейшим показателям экономической деятельности. Поначалу отставание не слишком беспокоило широкие слои населения, поскольку быстрое послевоенное развитие западного мира привело к формированию общества массового потребления в том числе и на британских островах. Жизнь била ключом, а потому мало кто хотел замечать, что за Ламаншем она фонтанирует так, как никогда ранее.
Но вот арабы взвинтили цены на нефть. Мир вздрогнул. Шок ощутили даже самые благополучные страны. Англичан же тряхануло так, что повылетели все стекла в их уютном и недавно еще закрытом от суровых житейских бурь «островном домике». Дорогостоящая британская продукция стала еще более дорогой и еще менее конкурентоспособной, чем раньше. Безработица пошла на подъем.
В середине 70-х гг. переосмыслить принципы развития своей хозяйственной системы пришлось многим странам мира. Началось реформаторское движение с Чили, где прошли либеральные реформы генерала Пиночета и «чикагских мальчиков». Но перемены в маленькой латиноамериканской стране, конечно же, не могли стать знаковыми для всего человечества. Сигнал должны были подать гранды мировой экономики.
Сегодня редко говорят о том, что отказываться от чрезмерного огосударствления хозяйства стали во второй половине 70-х гг. еще левые администрации США и Великобритании (демократическая и лейбористская, соответственно). Несколько позже в данном направлении двинулись власти Австралии, Новой Зеландии, Испании, Франции, Швеции — что характерно тоже по большей части левые. Игнорировать объективные требования времени было невозможно даже представителям сил, прославившихся в прошлом своим неумеренным этатизмом.
Но и Джимми Картер, и Джеймс Каллаген, и Боб Хоук, и Дэвид Лонг, и Фелипе Гонсалес, и Франсуа Миттеран, и Ингвар Карлссон осуществляли сдвиг вправо как бы нехотя, даже стыдливо. Ведь то, что приходилось делать, противоречило идеям, уже прочно утвердившимся в обществе, причем особенно среди избирателей, приведших их к власти.
Миру нужен был человек, который, возглавляя правительство одной из ведущих стран мира, станет одновременно и пропагандистом новых взглядов. Он не только и даже не столько должен был осуществлять либеральные преобразования в экономике, сколько во всеуслышание заявить о необходимости развития рынка.
Мало кто сомневался в том, что выступление с подобных позиций означало для государственного деятеля политическую смерть. В здравом уме и твердой памяти объявить войну этатизму было невозможно. Пойти на такое мог лишь человек, отличавшийся изрядной отвагой и определенным примитивизмом мышления.
Тем не менее нашлось сразу два политика, обладавших подобными качествами — Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган. Впрочем, американский президент-актер — немолодой и склонный к сибаритству — был скорее орудием реформ, нежели их инициатором. Что же касается англичанки, то она в полной мере взвалила бремя войны с этатизмом на свои плечи.
«Железная куколка»
Как расширяется библиотека, когда за нее берутся коты ученые! Вот и книга, написанная 15 лет назад, пошла в работу! Важная, кстати, книга. Своеобразным приквелом к ней стала "Как мы жили в СССР".
Читать полностью…
В последние годы друзья стали присылать мне фотографии своих котов, "читающих" мои книги🙂. Наконец, я так проникся гордостью от столь большого внимания "котов ученых", что решил показать их всем. Вот Вам сразу шесть лучших котиков страны😍.
Читать полностью…
Сегодня всероссийский день чтения. На радио выходит программа, в которой мы с коллегами обсуждаем, как можно читать между строк в обществе жесткой цензуры (см. выше). А здесь я хочу вспомнить про первый роман, пробивший цензурный ограничитель в моем сознании почти полвека назад.
«Вообрази себе небольшой холм на плоской равнине… Невысокий бугор — простой, без барельефов, без всяких дурацких постаментов. Гранитная плита, а сквозь нее… они! <…> Вздувшиеся плечи, ищущие опоры на корявых краях могилы. Голова, закинутая до предела назад, лишь бы удержаться… Руки, неестественно длинные, призрачно длинные и хватающие… пустоту! Эти руки были криком». Не правда ли, впечатляющая картина? Так видел памятник жертвам фашизма талантливый скульптор — герой романа «Монумент», который написал эстонец Энн Ветемаа. Памятник не был поставлен. Скульптора затравили, довели до отчаяния, упрекнули в примитивном пацифизме, в том, что у настоящих борцов с фашизмом руки должны были держать «хотя бы винтовку, или ребенка, или звезду…».
В конце 1970-х гг. «Монумент» каким-то чудом попал ко мне в руки. Говорю, чудом, поскольку официальная советская пропаганда не стимулировала интерес читателей к автору, пишущему о том, как в нашем «самом справедливом социальном строе» могут затравить талантливого человека. Для тинейджера из поколения семидесятников книга Ветемаа стала истинным потрясением. Она показала мне то, что, бесспорно, давно ощущалось многими, но не звучало ни по радио, ни по телевизору, ни из уст школьных учителей. Для шестидесятника, который помнил солженицынского «Ивана Денисовича», честный, сильный, хотя не слишком замысловатый роман Ветемаа вряд ли мог стать шоком. Но я самиздата не читал и в старых баталиях не участвовал. Для меня в мои 18 лет «Монумент» оказался одним из инструментов, с помощью которых юношеское сознание ведет работу по прояснению проблемы добра и зла. Я видел немало памятников минувшей войне, но тщетно искал среди них призрачно длинные, хватающие пустоту руки. Творца, способного создать что-то великое, что-то соизмеримое с величием трагедии 1941–1945 гг., никак обнаружить не удавалось.
«Монумент» не был преувеличением, не был описанием одной, отдельно взятой истории. Он отражал, увы, общую картину жизни в Советском Союзе. И мне становилось ясно, что в жизни этой есть место подлости, сочетающейся с пустыми, пропагандистскими разглагольствованиями людей, которые нас учили, которые фарисейски устанавливали для нас моральные критерии.
Когда-то я думал, что знаменитая сцена с огромной миской черной икры в фильме «Белое солнце пустыни» - чистая фантазия. Верещагин сидит над едой на берегу Каспийского моря и страдает от того, что вновь надо лопать осточертевшую икру ложками, а жена не может даже хлеба достать. Но вот прочел я на днях мемуары Льва Троцкого «Моя жизнь» и обнаружил, что не такая уж это фантазия – мучительное переедание икры. Не знаю, читали ли Троцкого авторы фильма, но попали со страданиями таможенника Верещагина в самую точку.
Начинаются гастрономические загадки революции еще с описания петроградских мытарств Советской власти: «Путь с буфет Исполнительного комитета был в эти дни маленькой Голгофой. Там раздавали чай и черные бутерброды с сыром или красной зернистой икрой: ее было много в Смольном и позже в Кремле. В обед давали щи и кусок мяса». Льву Давыдовичу буфетчик, молчаливо сочувствовавший большевикам, подсовывал чай погорячее и бутерброд получше: видимо густо намазанный икрой.
Мясо – мясом, но откуда же взялась икра в голодном Петрограде? Загадка разрешается в другой главе мемуаров. Троцкий пишет, что в 1918 г., когда революционное правительство перебралось из Петрограда в Москву (в Кремль), кормежка была отвратительной. «За обедом нам подавали жидкие щи и гречневую кашу с шелухой в придворных тарелках с орлами». И в другом месте: «Взамен мяса давали солонину. Крупа и мука были с песком». Помнится, мне еще в школе учителя истории рассказывали, как голодали честнейшие большевистские наркомы. Тов. Цурюпа в обморок даже падал. Но вот продолжение у тов. Троцкого: «Только красной кетовой икры было в изобилии вследствие прекращения экспорта. Этой неизменной икрой окрашены не в моей только памяти первые годы революции».
Вот, оказывается, в чем дело: мировая буржуазия перестала закупать икру у страны победившего пролетариата, и авангард пролетариата стал ее кушать сам. Ведь всему российскому пролетариату всё равно икры не хватит, а если между вождями поделить, то в самый раз.
В России есть три роковых вопроса.
Вопрос «Кто виноват?» ставят циничные манипуляторы, желающие все наши проблемы списать на плохих людей, а себя представить хорошими.
Вопрос «Что делать?» ставят восторженные фантазеры, полагающие, будто можно составить план действий, пригодный в любой ситуации.
Вопрос «Почему мы все просрали?» ставят разочаровавшиеся реалисты, пытающиеся понять суть проблем, которые обуславливают поражение хороших людей при любом плане.
Почти триста лет уже задается вопрос «Почему мы все просрали?» Сменяются поколения, страна трансформируется, жизнь становится иной… а вопрос не устаревает. И для людей типа Шалвы Чигиринского, которым было, что просрать, он оказывается актуальнее, чем для тех, кто пытался обустраивать Россию в то время, как Чигиринский обустраивал виллу на Лазурном побережье.
Лучший ответ на вопрос «Почему мы все просрали?» дал в свое время Василий Маклаков, чью книгу «Власть и общественность на закате старой России» (М.: НЛО, 2023) я не устаю рекомендовать тем своим читателям, которые не страшатся увидеть в ней «многабукав». Маклаков обладал двумя важными качествами для реального анализа просранной в 1917 г. России. Василий Алексеевич пребывал в высших эшелонах власти (был одним из лидеров кадетов) и отличался хорошим аналитическим умом. Первое позволило ему непосредственно видеть всё, что происходило. Второе – проанализировать увиденное вместо того, чтобы лишь охать, как другие высокопоставленные просравшие.
Вот бы сегодня посмотреть трехчасовое интервью какого-нибудь современного Маклакова! Ведь есть же среди нынешних высокопоставленных, но всё просравших людей, те, которые не уступают Василию Алексеевичу в уме и наблюдательности. Я это точно знаю. Неужели все свои аналитические способности они растратили в борьбе за большие деньги и высокие посты? Неужели после нескольких десятилетий интригующих событий они ограничатся трехчасовым изложением банальностей? Неужели им нечего будет рассказать о своих попытках не просрать свою страну?
Пусть настоящий трехчасовой рассказ мы услышим под девизом (как в фильме «Пролетая над гнездом кукушки»): «Я, конечно, тоже всё просрал… но я хотя бы попытался, хотя бы попробовал…».
Дорогие петербуржцы, регистрация на обсуждение моей книги "Пути России от Ельцина до Батыя" закрыта. Желающих больше, чем мест. Но если есть желающие просто приобрести в магазине издательства НЛО эту книгу по издательской цене и получить автограф автора, то можно зайти минут на 15 раньше: я буду и подпишу. Напоминаю: 12 октября в 15.00 СПб, Литейный проспект дом 60: во двор под вторую арку.
Читать полностью…
И еще один фильм Марлена Хуциева, еще один эпизод из книги "Как мы жили в СССР". Этот фильм я ценю больше всего, хотя его почти уже позабыли. «Послесловие» (1983 г.)
Однажды я получил по e-mail анкету экспертного опроса. Первый вопрос гласит: чувствуете ли Вы себя счастливым? И варианты ответов: «определенно да», «скорее да», «скорее нет», «определенно нет». Интересно, что бы ответил герой фильма Марлена Хуциева «Послесловие»? Как серьезный ученый он, наверное, сказал бы «определенно да». Ведь у него есть все, необходимое для жизни. Квартира в Москве, уютно обставленная хорошей мебелью. Машина (да не «жигуль» какой-нибудь, а целая «волга» - по советским меркам это было как нынче «мерседес»). Престижная научная работа. Диссертация. Зарубежные поездки. Хорошая жена с не менее престижной по советским меркам работой – гид-переводчик для иностранных групп. Однако, глаза Андрея Мягкова говорят, что истинный ответ на вопрос находится где-то между «скорее, да» и «скорее, нет». Взгляд грустный, немного тревожный… Совсем не похожий на озорной взгляд другого его героя – Жени Лукашина из «Иронии судьбы», у которого жизнь била ключом, хоть иногда, правда, по голове.
Впрочем, наверное, и этот ответ не совсем верен. Поскольку, когда из провинции приезжает тесть, обладающий невероятной способностью наслаждаться жизнью, выясняется, что на фоне жизнерадостного старика наш герой должен отвечать «определенно, нет». И никакие формальные признаки сопутствующего его жизни успеха не могут скрыть то, что живет он лишь «для галочки». Сегодня коллеги из научной среды сказали бы, наверное, – для «хирша». Ушла шестидесятническая молодость со всеми ее революционными иллюзиями, показанными Хуциевым в «Заставе Ильича». Настала зрелость со всеми ее материальными благами. И что нам с нею теперь делать? Не жизнь получилась, а послесловие к жизни.
Я в этих «кинозалах» много уже писал об актерах, которые меня поразили, но в «Послесловии» Хуциев сформировал идеальный тандем, равного которому я вообще не припомню. Мягков с момента приезда тестя как бы отходит на второй план, предлагая солировать Ростиславу Плятту, и тот играет великолепно. Даже лучше, пожалуй, чем в роли пастора Шлага. При этом играет не столько на себя, сколько на Мягкова, поскольку своей способностью ценить жизнь он постоянно напоминает нам, идентифицирующим себя с главным героем, о нашей странной неспособности. О том, что есть как бы два пласта человеческого существования: в одном мы кропотливо выстраиваем свою жизнь, а в другом – по-настоящему живем.
Среди героев целого ряда замечательных фильмов, снятых на рубеже 1970-х – 1980-х гг. о русской интеллигенции, герой «Послесловия», наверное, наиболее близок нам. Всегда можно сказать, что мы не такие пустые, как герои «Полетов во сне и наяву» или «Отпуска в сентябре». Не такие слабые, как герой «Осеннего марафона». Не такие безумные, как герой «Фантазий Фарятьева». И при этом современные в отличие от героя «Неоконченной пьесы для механического пианино». Мы умны и интеллигентны, в меру успешны, в меру любимы и уважаемы. Мы творим смыслы, как любят выражаться нынче в науке. И, тем не менее… В общем, я не стал отвечать на присланные мне социологами вопросы…
Марлен Хуциев - 100 лет. Этот режиссер - столь крупная фигура в нашей культуре, что отклик на два его выдающихся фильма я включил в "кинозалы" книги "Как мы жили в СССР".
«Застава Ильича» (1964 г.)
Этот фильм Марлена Хуциева был, наверное, самым шестидесятническим из всех возможных. Конечно, шестидесятничество представляет собой явление настолько сложное, что вряд ли его можно вместить в одно произведение. Но, если обратиться к символике поколения, то вся она оказалась здесь. Молодость, легкость, игривость. Даже некоторая несерьезность. И тут же заявление главного героя о том, что он серьезно относится к революции, интернационалу, тридцать седьмому году, войне, солдатам, а также картошке, спасавшей людей во время войны. Революция с интернационалом – позитивные символы эпохи. Тридцать седьмой и сорок первый – страшные рубежи, через которые пришлось пройти нашей стране. Соответственно, Хуциев, в отличие от Данелии, синтезирует поколения, а не противопоставляет. Хуциев представляет детей (шестидесятников) преемниками отцов, погибших в годы большой войны и большого террора, тогда как спор поколений уходит в «нишу», где концентрируются «неправильные отцы» – карьеристы и бюрократы. Получилось менее убедительно, чем у Данелии, но так выходит с любым произведением, встроенным в идеологию. И, тем не менее, произведение это великое, поскольку вне зависимости от нашего к нему отношения, оно есть важное свидетельство эпохи.
«Застава Ильича» демонстрирует нам мир, Ильичом созданный. Мир, значительно более сложный и противоречивый, чем мир сталинского кино. Мир, состоящий из множества разных людей, разговоров и эпизодов, которыми мастерски насытил свой фильм Марлен Хуциев. Мир непрерывного потока жизни, где ничто не уходит на второй план: ни личные проблемы, ни радости бытия, ни страхи небытия. Мир с острыми экзистенциальными проблемами, прорвавшимися вдруг из уничтоженного Ильичом Серебряного века русской культуры и взволновавшими правнуков тех людей, которых дедушка Ильич отправил в эмиграцию на «Философском пароходе». Но суть этих своих проблем правнуки осознают плохо, поскольку среди того, к чему они серьезно относятся, нет ни «Философского парохода», ни страшного голодомора, ни выжженных Ильичом ростков российской демократии.
Правнуки оказываются лучше, интереснее отцов и дедов, но видят себя лишь их наследниками, а вовсе не наследниками прадедов, значение которых отрицают такие страшные слова, как «Революция» и «Интернационал». Правнуки завидуют отцам, погибшим на фронте, и дедам-комиссарам в пыльных шлемах с той самой «единственной Гражданской», о которой поет в Политехническом музее Булат Окуджава: ведь те твердо знали, что им следует делать, а шестидесятники не знают. Но проблема их, скорее, в том, что они не знают по-настоящему своих корней, своей истории и той истинной «Заставы», от которой берет начала наша страна.
Фильм «обрамлен» сурово вышагивающими тройками бойцов разных советских эпох: от красногвардейцев Гражданской и солдат Отечественной до караула у Мавзолея Ильича. Но в этом строгом марше, увы, не находится места для тех, кто, скажем, воюет с дураками, как герой Иннокентия Смоктуновского из «9 дней одного года».
По просьбе Литрес рекомендовал читателям четыре хороших книги, из тех, что на Литрес продаются. Выбирать было очень сложно, поскольку запросто мог порекомендовать сорок. Но в итоге остановился на "Петре первом" Евгения Анисимова, "Немцах после войны" Николая Власова, "Долгом времени" Егора Гайдара и "Американцах" Ивана Куриллы. Выбирал так, чтобы было: 1. Интересно, 2. Актуально. 3. Качественно. https://www.litres.ru/journal/chto-chitaiut-izvestnye-prosvetiteli/
Читать полностью…
Остерегайтесь выходить на болота ночью - в час, когда силы зла властвуют безраздельно.😳
Читать полностью…
